Он убил меня под Луанг-Прабангом
Шрифт:
– Ты скоро совсем перестанешь говорить, а начнешь петь - сказал Ситонг.
– Прямо соловей, а не шофер. Еще б заводную ручку с собой возил тогда полный порядок! Выключи фары, в тумане лучше ехать без света.
Шофер убрал свет, и в зыбкой, рассветной, сероватой мгле Степанов увидал расплывчатые фигуры. Люди в длинных одеяниях ходили по кругу, словно в феерическом сказочном хороводе. Движения людей были ритмичны, будто согласованы с неслышимой, но очень четкой музыкой.
– Что это?
– спросил Степанов.
– Это?
–
– А, это, наверно, ансамбль "Сипахатон". Здесь же равнина, они тут репетируют по ночам. От скал ведет траншея, они в случае чего убегают. Здесь до скал метров пятьдесят.
– Остановись, - попросил Степанов.
– Давай посмотрим.
– Нельзя. Светает. Надо проскочить долину. Тут еще километров десять открытой долины.
– Ну хоть на минуту, - попросил Степанов.
– Я не буду вылезать, только выключи мотор, это надо слушать...
– Выключи мотор, - сказал Ситонг, и шофер выключил мотор, и стало тихо.
И в этой наступившей тишине Степанов услышал песню. Она была очень странной - то быстрой, то - вдруг - замирающей. В такт этой песне по зеленой поляне двигались танцовщицы, то появляясь, то исчезая в белом тумане.
– Ты оставил пленному риса?
– шепотом спросил Ситонг шофера.
– Оставил.
– Тише, - попросил Степанов.
– И банку консервов, - шепнул шофер.
Степанов смотрел на танцовщиц и вспоминал Дунечку: она любила танцевать, когда ее никто не видел. Движения ее были неожиданны и странны. Лицо ее замирало, очень взрослело, и под глазами залегали серые тени - от волнения. Она слушала свою музыку, которая звучала в ней, и маленькое ее тело двигалось по комнате, подчиняясь этой не слышимой никому, кроме нее, музыке.
Однажды Степанов спросил ее:
– Про что ты танцуешь, Дуня?
– Ну... Не знаю, - ответила она.
– Когда как. Иногда я танцую про кукол, иногда по то, какое вкусное мороженое... Не знаю, - повторила она, и в интонации ее прозвучало что-то взрослое и чужое - то, что Степанову не дано было понять.
– Сейчас они начнут ламвонг, - сказал шофер.
– Да, - сказал Ситонг, - едем.
Степанов почувствовал, как тот задвигал коленями: ему, видно, очень хотелось потанцевать ламвонг - здесь это самый любимый танец, который танцует каждый.
05.13
– Это война неудачников, - говорил Эд, вглядываясь в рассветную, серовато-синюю землю.
– Это война несостоявшихся честолюбцев - политиков и генералов. И писателей. И ученых. Вообще - всех неудачников.
– Эта война - война умных политиков, Эд. Ты очень ошибаешься. Это война хитрых людей. Они сплачивают нашей жестокостью всех азиатов против белых. У нас с ними нет границы. Граница у Азии есть только с красными. С Кремлем. Гнев Азии против белых, который мы уже создали, выльется в бойню красных и белых... Помяни мое слово...
– Это слишком умно и дальновидно для наших кретинов, Файн.
– Черт
– То же, что и ты, - убегаю от себя.
– Я не смог убежать от себя, Эд. Мне тут еще хуже, и я понял, в каком грязном мире мы с тобой живем. В каком жестоком и грязном мире мы живем, Эд.
– Знаешь, когда я летаю бомбить этих маленьких, несчастных чарли, мне приятно сознавать себя подлецом. В другое время я боюсь даже подумать об этом. Мы ведь все так любим себя, Файн, что даже противно.
– Я помню у Сент-Экзюпери... Помнишь, он писал, что в каждом человеке может жить Моцарт.
– Сейчас мы с тобой договоримся до того, что я брошу бомбы на скалы.
– Может быть, в этом есть смысл.
Эд обернулся и спросил:
– Ты борец за мир, а?
– Нет. А что? Лети тише, Эд. Давай экономить время хотя бы в этом.
– О чем ты?
– Так
– Ну-ка, взгляни вперед. Что-то там ползет, а?
– Ничего там не ползет.
– Это тебе кажется, что не ползет. А мне кажется, что это машина. Я точно рассчитал, Файн. Я их здесь догоню, этих чарли. Им здесь будет некуда деться...
05.15
Ситонг, как всегда, услыхал самолет первым.
– Гони к скалам!
– крикнул он.
– Там нет дороги.
– Без дороги! Скорей!
Шофер нажал на акселератор, и машина рванулась, набирая максимальную скорость. Машина неслась по ухабам и рытвинам, и от этого отчаянно гремели канистры, взятые Ситонгом про запас.
– Стоп!
Машина остановилась, и Ситонг повалился на Степанова.
– Гони!
"Ничего не будет, - спокойно думал Степанов.
– Ничего не имеет права быть. Я не имею права уйти, не сделав того, что я обязан сделать. Это будет слишком бессмысленным, чтобы случиться".
05.15
– Видишь, как забегали, - сказал Эд.
– Это у них такая тактика. Они хотят, чтобы я бросил бомбы в тот момент, когда они останавливаются.
– Ты всегда так психуешь, когда их видишь?
– С чего ты взял, что я психую? Я совсем не психую. Наоборот, я делаюсь спокойным и расчетливым, когда вижу их.
Файн смотрел на лицо Стюарта: лицо его изменилось до неузнаваемости нос внезапно заострился, губы были поджаты, как у старика, и чуть посинели, и ноздри тонко трепетали.
– Не очень увлекайся, - сказал Файн.
– Что с тобой, парень?
Эд ничего ему не ответил: он заходил для бомбового удара.
05.15
Сара быстро расхаживала вдоль взлетной полосы: от одного фонаря - к другому, вперед и назад. Мимо нее пронесся самолет, и горячий вихрь увлек ее следом, и она пробежала несколько метров вдоль по бетонной дорожке, не в силах противиться этому жаркому, устремленному, тугому движению воздуха.
"Я могу устоять, - подумала она.
– Стоит мне только захотеть, и я смогу устоять и не двинуться с места".