Он убил меня под Луанг-Прабангом

Семенов Юлиан Семенович

– Прожить, - кивнул головой Бут.
– Именно - прожить.

– Будто ты не можешь жить без этих своих рисунков...
– сказал Ситонг.

Кхам Бут поглядел на Степанова, словно ища у него защиты.

– Жить - нельзя. Прожить - можно.

– Брось, - сказал Ситонг.
– Надо только сказать себе злое слово. Надо уметь быть сильным.

– Сильнее себя человек быть не может, - сказал Степанов.

– Может, - упрямо повторил Ситонг.
– Может. Человек все может.

– Я пробовал рисовать левой, - словно оправдываясь, сказал Бут, - но это очень плохо. Я почувствовал себя немым: все слова слышу, а сказать ничего не могу. Я пробовал к этой культе, - он тряхнул обрубком правой руки, - привязывать кисть. Ничего у меня не вышло, мазня одна...

Вышла мазня... Я говорил себе: если ты настоящий художник, пусть тебе отрубят обе руки - не погибнешь; если есть что сказать людям - ты скажешь этой песней. Пусть отрежут язык - ты все равно будешь думать свое. Я так сначала говорил себе... А когда попробовал привязать кисть к культе и ничего не вышло, тогда я...

– Когда победим, - сказал Ситонг, - мы заставим американцев построить для тебя специальный протез.

Кхам Бут опустил голову, спрятав лицо в коленях.

Ситонг обнял его за плечи, и лицо его мелко затряслось.

– Ну что ты, что ты?
– ласково, совсем иным голосом - такого голоса Ситонга ни разу не слышал Степанов - заговорил он.
– Ну не надо, брат мой, ну не надо же, любимый брат мой... Разве можно так жалеть себя?

Степанов вышел из пещеры. Кемлонг стояла возле дерева и рисовала пальцем на коре замысловатый узор.

– Пойди к нему, - сказал Степанов.

Она отрицательно покачала головой.

– Почему?

– Я не люблю его.

– Ты знала про эти рисунки?

– Нет.

– Пожалей его.

– Разве можно жалеть мужчину? Он тогда погибнет.

– До свиданья, Кемлонг. Мы сейчас уезжаем.

– Я знаю.

– Ты очень хорошая девушка, Кемлонг.

– Я знаю, - пожала она плечами, по-прежнему рисуя пальцем замысловатый узор на коре дерева.

– Мне жаль уезжать.

– Дайте мне вашу руку, - попросила она.

Кемлонг обвязала его запястье красной шелковой ниточкой и сказала:

– Это я вам дала свою душу на дорогу...

03.40

Файн сидел возле включенного диктофона и неторопливо курил.

– Неужели в мир пришла ночь?
– заговорил он, поставив нужную тональность записи.
– Неужели двадцатый век - последний век человечества? Этого человечества?

Файн отмотал запись, прослушал свой голос и досадливо затушил окурок в пепельнице, сделанной из половинки шариковой бомбы. Стер написанное и начал диктовать снова:

– Люди, считающие, что они служат долгу, попросту выполняют то, что в р е м я запрограммировало в их генах. Мы все запрограммированы, сейчас уже с этим не спорят. Когда-то древние знали про это. Недаром осталась мудрость: "Тот, кому суждено быть повешенным, не утонет в луже". Раньше в р е м я было медлительным. Его называли рекой. Теперь оно стремительно. Отчего оно так убыстрилось? Наверное, оттого, что о н о не хочет открыть нам свою тайну. Главную тайну. Поэтому о н о заставляет нас прожигать и проживать время жизни. Оно подгоняет нас, выдвигая иллюзорные мечты, мы гонимся за ними, пробегая сквозь время. Мы не успеваем осмыслить происходящее: в р е м я готовит нам одну феерию за другой. Память мира стала, как никогда, короткой: так бывает в концерте, где отличные номера следуют один за другим. Этот наш бег за мечтой порождает усталость. И мы передаем эту усталость потомкам. Мы программируем усталость в будущем через гены наших детей и внуков. Видимо, мы слишком близко подошли к тайне в р е м е н и. Мы начали выходить из-под контроля. И в р е м я тогда, поняв, что впрямую нас не победишь и прошлое - спокойное прошлое - не вернешь людям, а следовательно, и ему самому - позволило простой микроскоп сделать электронным и помогло тем, кто слепо тыкался носом вокруг проблемы наследственности, сфотографировать клетку ДНК. В р е м я решило столкнуть количество открытого людьми с их разумом, который не в силах это открытое осмыслить. И тогда в р е м я помогло Виннеру создать кибернетического робота. Это был самый коварный ход в р е м е н и. Человек, преклоняющийся перед творением рук своих, перед всезапоминающим и всевычисляющим роботом, обречен на умильное рабство. Робот

будет служить не человеку, как он надменно думает, но - в р е м е н и. Спасти от гибели можно только верующих рабов. Богов свергли. Робот - бог будущего. Боги - слуги времени. Время нас снова обыграло. Человечество, погрязшее в маленьких личных, групповых и государственных заботах, уже проиграло, не заметив этого катастрофического проигрыша. А порой даже аплодируя поражениям - когда выдавали Нобелевские премии мудрецам от математики и электроники. Эти мудрецы были невольными п р о в о к а т о р а м и в р е м е н и. Не зря инквизиция жгла на кострах тех, кто дерзал думать шире пределов, утвержденных религией: видимо, папские нунции, лишенные радостей плотской, простой жизни, мечтали, чтобы этим простым счастьем наслаждалась их паства. Паства дерзко отринула этот путь устами Галилея, который сказал, что шарик все-таки крутится. Будь он проклят, этот вздорный старик, этот вздорный старик... Только равенство мысли могло бы уравнять людей в их правах и обязанностях. Но разве люди согласятся уравнять себя в мысли? Личный агент в р е м е н и в каждом из нас - честолюбие и алчность - не позволит сделать этого. Маленькие люди заняты своими маленькими радостями, крохотными горестями и глупенькими страстями. В р е м я, наблюдая нас, видимо, потешается: "На что замахиваетесь, мыши?"

Файн выключил магнитофон и, откинувшись на спинку старинного, с истертыми валиками кресла, закурил и почувствовал, как у него устало расслабились мышцы живота.

Он потянулся и закинул тонкие руки за голову. Возле окна, в дальнем углу номера, запел сверчок. Файн долго слушал, как поет сверчок, а потом неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, счастливо плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон:

– У времени добрая песня...

04.07

– Поставь будильник на пять часов, - сонно пробормотал Билл.
– Я хоть часок вздремну. Мы в пять должны вылетать...

– Я разбужу. Спи, - сказала Сара.
– Я разбужу тебя в пять.

– Мы разбомбим эту машину с чарли и быстренько вернемся.

– Спи. Спи, - повторила Сара, - Спи же ты...

– У меня очень свирепый командир. Мне нельзя проспать.

– Спи. Я тебя разбужу.

Саре показалось, что парень уснул. Она осторожно отодвинулась от него. Ей хотелось бежать отсюда, но парень обнял ее, прижал к себе и спросил:

– Куда ты?

– Никуда. Просто мне жарко.

– Нет. Лежи рядом. Я не буду спать, я только подремлю пятнадцать минут, - он поцеловал ее в шею.
– И сразу проснусь. И у нас еще останется полчаса на любовь. Поцелуй меня.

Сара прикоснулась губами к его щеке.

– Нет, поцелуй меня так, как раньше.

– Я устала.

– Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал.

– Поспи. Поспи немного.

– Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно?

– Хорошо.

И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок.

04.29

– Я не мешаю тебе своими коленками?
– спросил Ситонг.

– Нет, что ты, совсем не мешаешь.

– Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно.

– Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.

– Нет. Надо возвращаться на фронт, - ответил Ситонг.
– Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, - попросил он шофера.
– Надо поскорей проскочить равнину.

– Я и так гоню, - сказал шофер.
– Равнина очень красивая, - обернулся он к Степанову.
– Вы ее днем не видели?

– Чего красивого может быть в равнинах?
– удивился Ситонг.
– Красиво бывает только в горах.

– Почему?
– спросил Степанов.

– Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину - и видишь: водопад. Поднимешься на вторую - а там ульи с медом; опустишься в ущелье - а там олень стоит. А равнина - что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь...