Опасная обочина

Лучковский Евгений Аркадьевич

— Звонкий, — сказала Паша.

— Вот и пой, — кивнул он. — А я послушаю.

Каково же было его удивление, когда она в самом деле запела! Это была незнакомая ему, но явно колыбельная песня. А голос у Паши был вовсе не звонкий, но мягкий и глубокий, хотя и не сильный. Она спела всего несколько фраз, видимо один куплет, и умолкла.

— А дальше? — спросил Баранчук.

Пашка вздохнула:

— Дальше я не помню. Мне эту колыбельную еще бабушка пела, когда я маленькой была…

— Ну да, сейчас ты большая, — кивнул Баранчук.

Впереди,

судя по огням, показалась встречная «Татра». Паша повернула в ближайший «карман». Затормозив, повернулась к Баранчуку вполоборота. Он расценил этот жест по-своему, но непривычная робость сковала его. Надо сказать, что в данном конкретном случае эта самая робость поступила совершенно правильно, потому что Пашка повернулась к нему совсем не за тем, зачем иногда поворачиваются к нам привлекательные девушки. Эдуард исходил из личных ощущений, а они неожиданно вызвали в нем чувство протеста, и из одной крайности он шарахнулся в другую.

— Чего уставилась? — с шоферской непринужденностью спросил он, небрежно откидываясь на сиденье.

И тут Паша чуть ли не с материнским участием наклонилась к Баранчуку.

— Ты сегодня и вправду не будешь ложиться? — прошептала она, округляя глаза.

Эдик тупо уставился на девушку:

— Куда?

— Спать.

— Спать?

— Ну да. Тебе же завтра в первую смену…

Наконец до него дошло.

— Ты что, меня пожалела? — спросил он, как ему показалось, в ироничном ключе. — Так вот, ты должна знать, что мне доводилось пахать и по полторы смены, и по две, а однажды я за рулем тридцать восемь часов просидел. Правда, это было там еще, на Большой земле. Так вот!

Он с неудовольствием подумал о том, что не в меру расхвастался, и плотно сжал губы.

— Значит, ты всю смену будешь ездить со мной? — сияя, заключила она.

— Само собой…

Пашка проглотила улыбку, серьезно посмотрела на Баранчука, потом отвернулась, немигающим взглядом уставясь в щиток приборов, и тихо, но твердо произнесла:

— Знаешь, Эдуард, я тебе очень благодарна…

— Да брось ты, здесь таких слов не знают.

Она повторила, печатая каждый слог:

— Я тебе очень благодарна. И вообще… и если когда-нибудь… то есть, если тебе…

Он перебил ее:

— «Татра» уже прошла. Ехай.

Она вырулила из «кармана», и они снова помчались по лежневке в сторону карьера.

— Почему ты говоришь «ехай»?

— А чего стоять?

— Почему ты говоришь «ехай», а не «поезжай», например, или, как Гагарин, — «поехали»?

Он улыбнулся прежней своей улыбкой, той, «довоенной», — мальчишеской и открытой.

— Так говорил мой инструктор, старый водитель. Ты не у него, случаем, училась? Николай Ефимычем зовут…

— Нет. У нас был молодой — пижонистый такой, шумный… Тихие улицы любил, где движение поменьше.

— Э-э, да разве это ученье?! Нас Николай Ефимыч чуть ли не со второго занятия — на Садовое кольцо. Да еще в часы «пик»… Глянешь, а рядом с твоей дверцей

КрАЗ топит, колесо выше головы — жутко. Так к нему и тянет, руль сам влево поворачивается. Тут Николай Ефимыч по своему тормозу — р-раз: ты и заглох, а что делать, ну все из головы выскочило. А Николай Ефимыч сидит себе спокойно, в лобовое уставится, будто там что-то новое появиться может, и — ни слова. Сзади сигналят, конечно, хотя и запрещено. Тут он и скажет всего одно словечко: «Ехай». Вот так и учил…

— Зд орово!

Впереди трижды мигнули, кто-то уступал дорогу.

— Что-то я разболтался сегодня…

— Да что ты! Я словно дома побывала… Расскажи еще про Николая Ефимовича.

Баранчук помолчал немного, как это и приличествует уважающему себя рассказчику, а потом начал:

— Мы это позже узнали, один моторист рассказал, тоже старый. Оказывается, наш Николай Ефимович всю войну от начала до конца на одной машине прошел, так в Берлин на ней и въехал, на своей трехтонке — ЗИС-пять, может, знаешь…

— Видела, — кивнула Паша.

Они стояли «в кармане», пропуская встречный «Магирус».

— Нас с тобой тогда еще не было… — сказала Пашка.

— Зато сейчас мы есть, — пробурчал инструктор. — Ехай.

Она улыбнулась.

Пашка-амазонка не сломалась ни на восьмом, ни на десятом, ни даже на двенадцатом рейсе. На предложение Баранчука поменяться местами ответила таким истошным отказом, как будто у малого дитя отбирали любимую игрушку.

К концу смены было сделано семнадцать ходок. После этого Эдик соскочил на насыпь, открыл Пашкину дверцу и просто передвинул ее на свое место.

— Домой — это не работа, — без обиды объяснил он ей.

В своей манере он запрыгнул в кабину и погнал МАЗ в поселок. Пашка сидела, закрыв глаза и безвольно опустив руки, пальцы у нее мелко подрагивали, но в темноте кабины Эдуард этого не видел.

— Ну что, хочешь еще на трассовый самосвал? — как бы между прочим спросил Баранчук.

— Хочу, — сонно пролепетала Пашка.

— Да-а-а… — только-то и сказал он.

Примерно через полчаса Баранчук привез бездыханное тело Пашки к женскому вагончику, извлек ее из кабины и поставил на крыльцо, не поднимаясь на ступеньки. Но лишь только он ее отпустил, как стала заваливаться набок, и ему пришлось ухватить ее за воротник полушубка. Так он и ввел девушку в комнату и попытался снять с нее полушубок.

— Я сама, — сказала Пашка, не открывая глаз.

Минут пять она расстегивала верхнюю пуговицу, но та никак не давалась. Тогда Эдик, не обращая внимания на легкие стенания, стянул с нее овчину и уложил на кровать. Подумал и снял валенки, поставив их сушиться на горячую трубу теплотрассы. От порога он полюбовался делом своих рук и с сознанием исполненного долга вышел вон.

Через две минуты МАЗ Баранчука, подняв снежную тучу, тормознул у крыльца конторы. Пнув носком валенка дверь, Эдуард вошел в «кабинет» Стародубцева.