Опричник
Шрифт:
В Кремль въехали верхом, несмотря на то, что он считался личным владением царя и верхом туда въезжать могли очень немногие. Например, мы, как личные царёвы слуги, опричники. Да и конвоировать изрядно побитого Хохолкова пешком через весь Кремль было бы очень хлопотно.
Проезжая мимо царицыного терема, я увидел Евдокию. Она меня тоже заметила, вспыхнула, и тут же скрылась за воротами, чуть ли не хлопнув дверью. Твою мать.
— Ведите его к царским палатам! — приказал я остальным опричникам. — Я сейчас! Я быстро!
Я соскочил с лошади, бегом отправился вслед за Евдокией.
— Нельзя, — сказал он.
Я остановился, пристально глядя на него и чувствуя неодолимую волну возмущения и гнева внутри, хотя знал, что царицын терем — территория особая.
— На минуту. Парой слов перекинуться, — сказал я. — Евдокию знаешь? Постельницей служит.
— Знаю. Нельзя, — отрезал рында.
Я шумно втянул воздух ноздрями, пытаясь успокоиться. Умом я понимал, что этот рында выполняет свой долг и всё делает правильно, но сердцем принять этого не мог.
— Тогда… Тогда передай ей, что я видеть её хотел… — севшим голосом произнёс я. — Никита Степанов сын, из опричной службы.
— Знаю. Передам, — сказал рында.
От сердца немного отлегло, но я всё равно не мог успокоить бушующие внутри эмоции. Сам, впрочем, виноват. Евдокия слишком долго ждала, а я пролюбил все возможности с ней повидаться, которых было немало. В Москве я уже давно, и мог бы с ней повидаться, или хотя бы передать весточку, но… Замотался. То одно, то другое, то Казань, то Нижний Новгород.
— Спаси Христос! — поблагодарил я рынду и побежал догонять опричников.
Князя Хохолкова уже заводили в царские палаты, испросив, разумеется, разрешения. Иоанн Васильевич был готов его принять, ну а мы должны были обеспечить охрану на время их встречи, а затем проводить князя в Беклемишевскую башню, в его новое место обитания, если, конечно, царь не повелит иначе.
Разговаривали они за закрытыми дверями, один на один, и содержимое из беседы осталось для меня загадкой. Мы ждали у дверей, как верные сторожевые псы, а когда царь позвал нас, чтобы мы забрали Хохолкова, тот стоял перед государем на коленях. Видимо, пытался вымолить прощение. Не получилось.
Я вопросительно посмотрел на царя.
— Уводите, — с презрением глядя на Хохолкова, сказал он.
Не «отпустите», а «уводите». Всё ясно.
— Идём, князь, — сказал я. — Не заставляй тебя силком тащить.
Иван Юрьевич нехотя поднялся, захромал к выходу. Лицо его, распухшее от побоев, застыло в выражении глубокой скорби и отчаяния. Всё же он до последнего надеялся разжалобить государя, вымолить у него жизнь или даже свободу. Царь остался непреклонен, приобретая наконец ту жёсткость, необходимую всякому самодержцу. В нынешнем варианте истории для этого не пришлось ждать, пока враги отравят его супругу.
Мы вывели совершенно раздавленного князя наружу, поволокли к месту его заключения, где он будет ожидать решения суда, который, скорее всего, приговорит его к казни. Хотя царь, по своему обыкновению, может проявить милосердие в самый последний момент, особенно, если митрополит хорошенько подсядет
Сдали Хохолкова на руки царским дознавателям, вышли на кремлёвский двор. Новых указаний государь пока не давал, развлекайтесь как хотите, так что я отпустил опричников, наказав к вечеру явиться в слободу, а сам отправился на торг возле Красной площади. Немного проветриться, подышать свежим весенним воздухом и подумать, как мне вернуть расположение Евдокии.
На торге от меня, к счастью, не шарахались, как от чумного, но пару-тройку косых взглядов я всё же заметил. Не всем по душе была новая опричная служба, некоторым она была как серпом по яйцам, особенно тем, кто крепко связывал свои дела и чаяния со старой аристократией. Все, однако, хорошо понимали, куда дует ветер и чего хочет государь.
Некоторые, наоборот, завидев моё чёрное одеяние и саблю на поясе, широко мне улыбались. Пара торговцев даже попыталась меня угостить с разницей буквально в пару минут, калачом и яблоком, но я отказался и от того, и от другого. Не потому что был сыт, а из-за банальной подозрительности и паранойи. Принимать пищу из рук незнакомцев мне теперь строго запрещено, иначе жить я буду очень и очень недолго, потому что одной только клеветой мои противники не ограничатся.
Я прошёл несколько рядов, лениво разглядывая товары на прилавках, вышел к персидским купцам, которые могли теперь свободно торговать в Москве, поднимаясь вверх по Волге и обходя стороной османские владения. Кроме ковров и причудливых ваз на их прилавках лежали украшения из золота, и я остановился напротив, разглядывая кольца и серьги, поблескивающие в свете высоко стоящего солнца.
Да, пожалуй, можно и развязать мошну. У меня как раз скопилось немного свободных денег, так что я приобрёл у смуглокожего торговца золотую подвеску с камнем. На кольцо я так и не решился, полагая, что торопиться не стоит.
Не то чтоб я боялся женитьбы. Я понимал, что здесь мне придётся провести остаток жизни, до самого конца, и лучше провести это время с верной супругой, но меня останавливало то, что мои враги сразу же нацелятся и на неё. А надёжно защитить молодую жену я не всегда буду способен. Я не всегда буду рядом.
На другом прилавке я купил чудесный цветастый платок, завернул подарок в него, вновь отправился к Кремлю. К царицыному терему. Хоть я и понимал, что Евдокия сейчас не желает со мной разговаривать, я надеялся, что смогу её хотя бы увидеть.
Всё тот же рында, завидев меня, подходящего к калитке, усмехнулся, но путь всё равно перегородил.
— Нельзя. Сам понимаешь, — сказал он.
— Понимаю, — сказал я, поправляя саблю на поясе. — Я и не вхожу. Вот здесь постою, рядышком.
— Это можно, — понимающе улыбнулся охранник.
В конце концов, все мы люди. Даже дворцовые рынды. Возможно, для дворянина и служилого человека было позором стоять вот так, дожидаясь хоть малого шанса увидеться с девушкой, но пусть попробуют сказать мне это в лицо. Буду, как хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский, мочить каждого, кто усомнится в красоте и изяществе моей Дульсинеи. То есть, Евдокии.