Осенний лист или зачем бомжу деньги
Шрифт:
– Жалко… Хотя, его, роман этот, никто не читал. Честно признаться, и я не читал. Пытался, но…эту тягомотину читать невозможно. Все только название и знают. Да еще про сны Веры
Павловны. Сны были, а о чем…тоже никто не знает.
Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.
– А вы…, - начал Альфред.
– Мы же договорились!
– перебил его Сидоров.
– Не понял…
– Мы договорились, что ты будешь говорить мне ТЫ.
– А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?
– В гости собираюсь.
– Сидоров указал на кучу тряпья.
– Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.
– В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?
– Твои?
– Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда.
– Вряд ли. У тебя какой размер ноги?
– Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.
– Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр.
– Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка!
–
Сидоров стукнул кулаком по стене.
– А верхняя одежда?
– спросил Альфред.
– Пальто или куртка?
– Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.
– А откуда это все?
– недоумевал Альфред.
– Из прежней жизни.
– Так может быть у вас и паспорт есть?
– У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров.
– Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.
Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.
В дверь поскреблись.
– Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.
– Внимаю, Ляксеич… О, блин!
– Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи.
– А где…товарищ Сидоров?
– Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.
– Ляксеич?
– Да я это, я.
– Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…
– Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.
– Не врешь?
– Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.
– Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…
– Так что? Внимаешь?
– Внимаю, Ляксеич!
– Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.
Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?
– Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и
Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть
– Окрошка!
– укоризненно произнес Сидоров.
– Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.
– Пенсионер!
– презрительно сказал Окрошка.
– Что-то пенсию его я в упор не вижу.
– Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…
Ну, ладно! Отвлеклись от темы.
Окрошка насупился.
– Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли?
– смирился он.
–
Ладно, пойду, поспрашаю.
– Иди.
– Еще что-нибудь надо?
– Пока только туфли.
– Тогда я пошел.
– Иди.
Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:
– Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?
– Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?
– Да!
– Альфред закивал головой.
– Да! Почему?
– Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.
Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел
Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…
5.
Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.
Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.
Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?
Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?
Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.
Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.