Ошибка "2012". Джокер

Семёнова Мария

– - Сергей С те паныч, ты уж будь добр, посмотри, чтобы не было ЧП, — попросил на завтраке Песцо- ва Фраерман. — Детки у нас, сам знаешь, трудные, а болота, они подростковых комплексов не пони­мают.™

Конечно, Колыма давно уже понял, что Песцов никакой не «Сергей Степанович, инженер в отпус­ке», а тот самый уж-ж-жасный террорист, которого то и дело в фас и в профиль показывают по ящи­ку. Однако виду не показывал, поддерживал игру, причём со всем нашим каторжанским уважением. Это как же надо нагадить властям, чтобы оказаться на телеэкране! Да, да, именно властям, и при этом немаленьким. Ибо на обычных насильников, рас­тлителей и убийц (которые портят

жизнь простым смертным) никто эфирное время небось тратить не станет....

— Не беспокойтесь, Матвей Иосифович, езжайте смело, — кивнул Песцов.— Порядок обеспечим. Гвар­дейский.

После показа трудным детям, как вообще-то пра­вильно метать нож, авторитет его в подрастающих массах был безграничен.

До поездки ещё оставалось время, и Фраер­ман по традиции направился в деревню Глуховку, спросить у старух, не надо ли чего привезти. В де­ревни) вообще-то полагалось бы наезжать авто­лавке, но автолавка ещё в Перестройку по вине пьяного водителя утонула в болоте. На новую средств, естественно, не нашлось, да и дорога с тех пор успела сделаться непроходимой даже для «Нивы»...

Матвей Иосифович привычно зашагал к речке, но вид «судьбоносного» мостика заставил его недо­умённо остановиться.

— А это ещё что за такое?

Всё кругом — кусты на берегу, сам мостик, кро­ны ближних деревьев — будто поседели. Ни дать ни взять, дохнула заблудившаяся зима А что? В Лен- области и весны в феврале можно дождаться, и сне­гопада в июле.

— Дерьмо, пахан, — определил Никанор. — Гуа­но, птичий помет. Его ещё за деньги на удобрение отдают. По «Дискавсри» показывали...

Когда снится говно, это, говорят, хорошая при­мета, к деньгам. А вот когда поездка начинается с хруста под ногами высохшего гуано, интересно, это к чему?..

В деревне у Матвея Иосифовича окончательно испортилось настроение. Вот так: портилось настро­ение и возни капо желание хоть как-нибудь, хоть по мелочи, а помочь, — не у представителей районной администрации, а у вора-законника, антисоциаль­ного, по определению, элемента. Деревня Глуховка умирала тихо... Одичавшие, заросшие сорняком са­ды-огороды, покосившиеся, а то и вовсе рухнувшие заборы, прохудившиеся крыши, слепые заколочен­ные избы... А ведь в каждой заколочено чьё-то про­шлое, чьи-то радости, надежды, мечты, тревоги, буд­ни, праздники и печали... Скорбное место. Как лес­ная гарь с обугленными деревьями, как ржавый корабль на береху, как одинокая, заросшая бурьяном могила. Ни скрипа калиток, ни лая собак, ни мыча­ния коров... Неестественная тишина — жуткая, мо­гильная...

Впрочем, со стороны халупы старухи Ерофеевны тянуло печным дымком. Так и есть, бабушка божий одуванчик готовила что-то в большом чугунке. Но не в русской печи, спасительнице от зимнего холо­да, — по летнему времени на железной, блокадного вида буржуйке под навесом во дворе. Вились му­хи, щурился долгожитель-кот, пахло неожиданно вкусно... Хозяйка суетилась вокруг, охая и кряхтя. Сколько помнил её Фраерман, старуха обитала здесь одна. Мужика в доме Матвей Иосифович уже не застал.

— Здорово, Ерофеевна, — крикнул он от калит­ки. — Кашу варишь? Бог в помощь!

Старуха была туговата на ухо, оттого и кричал.

— А, это ты, кормилец? Со своими? — пронзи­тельно отозвалась она. — Спаси Христос на добром слове, заходьте, желанные, как раз каша поспела. Перловочка вот, с лучком, с нутряным салом... Пой­ду только Ниловну покличу!

Ниловна — это соседка, обитавшая через три дво]>а, такая же древняя и одинокая. Раньше у неё был

дед, Митрофан Кузьмич. Фраерман про себя окрестил его «химиком». Да не за отсидку на «хи­мии», а за то, что любил порассуждать, как «изовра- жилась земля, а не то ведь шпыгуют и шпыгуют её энтой химией всякой». Про политику, про войну, покапывал свои два ордена солдатских, вечной «сла­вы»... А в прошлом году ушёл. Молча, уронив топор, которым колол дрова. И всё, остался в Глуховке один-единственный мужик, да и того никогда ни­кто не видал. Как говорили бабки, кузнец был из тех, кто «с чёртом на одной стропилине сидит». Ну и фиг с ним.

— Не, Ерофеевна, спасибо, торопимся,— проорал Фраерман. — Ехать надо. Чего из города-то привез­ти? Мука есть ещё?

Тётю Фаню, мамину сестру, такое же вот ста­ричьё укрыло и спасло в оккупацию. Поэтому Мат­вей Иосифович регулярно и безвозмездно таскал в Глуховку сахар, муку, тушёнку, крупу. Коробками и мешками. Для кошелька — тьфу, а вот для души...

— Есть, есть, всё вдосталь, спаси Христос, кор­милец, — вдруг истово, в пояс, словно барину, по­клонилась Ерофеевна. — Ты вот кашки бы, корми­лец, лучше откушал. Добрая кашка нынче полу­чилась...

«Господи, не приведи за грехи такой вот старос­ти», — отвёл глаза Фраерман...

Мощный «Хаммер» едва одолел четверть зарос­шей дороги, когда впереди на обочипе возник че- лове к, крепкий, бородатый, весьма смахивавший на цыгана. Правда, в руке он держал не уздечку, а какую-то хитрую штуковину из металлического прута.

— Э, да ведь это же кузнец, — вслух удивился Фрасрман, опознав персонажа, мельком увиденного когда-то сугубо на другом берегу. — И чёрта ли ему здесь?

Никто из сидевших в машине не ответил ему. Матвей Иосифович оглянулся... Коля, Никанор, профессор Наливайко и даже Шерхан погрузились в странное оцепенение. Застывшие тела, неподвиж­ные взгляды... Фраерман хотел уже схватиться за руль, но двигатель «Хам мера» необъяснимо затих, джип проплыл но кочкам ещё несколько метров и остановился аккурат вровень с бородачом. Действуя как бы помимо собственной воли, Матвей Иосифо­вич открыл дверь, спрыгнул и подошёл. И, подойдя, тихо удивился. Сколько же лет этому кузнецу? «На вид моложе меня...»

— Здравствуй, сосед, — между тем сказал тот и дёрнул чёрной бородищей. — В юрод никак?

Голос у него был густой, звучный, с отчётливо иронической интонацией. Так уверенный в себе учи­тель разговаривает со злостным недоумком.

— Здравствуй, сосед,— вместо того чтобы послать (как вроде следовало бы по логике вещей), отозватся Фраерман. — Да, в город.

— Стало быть, немчуру будешь встречать? — В голосе кузнеца, даром что негромком, послы­шалась дамасская сталь. — Фашистку и недобитка ейного?

\

Вот так, вроде бы живёт в лесу бирюк бирюком, со стороны кажется, атомной войны не заметит, а на деле осведомлённость — КГБ отдыхает.

— Да, стало быть, встречать, — движимый неве­домой силой, с готовностью доложил Фраерман. — Её самую, фашистку. С недобитком.

Та самая неведомая сила заставляла его быть добрым и корректным.

— Ну так и передай ей, только смотри, слово в слово: «Худой мир лучше доброй ссоры. Помни, сука, скоро две тыши двенадцатый», — раздельно проговорил кузнец. И протянул замысловатую же­лезяку: — Это тоже передай, а на словах прибавь: «Будешь рыпаться, тебе хвост прищемят и так же завяжут. А потом выдерут. С корнем...» Ты уж, со­сед, смотри не перепутай, целиком на тебя пола­гаюсь...