Оскол
Шрифт:
Я остался один. Меня бросили здесь умирать. Все, кто должны уничтожить зло, сбежали. А я ничего не должен - мое место в патруле оцепления, а не среди оживших мертвецов и летающих молний.
Валька Зворыкин опять стоял на ступеньке подвала.
– Ничего, что ты не в силах выполнить, тебе не поручат, - сказал он Берендеевским голосом. Лев, замурованный в стену, смотрел сверху и как будто чего-то ждал. Я повернулся на движение за спиной.
Рукастая ползучая нечисть оторвалась от дороги и встала, мгновенно превратившись в угловатую человеческую фигуру с узкими полосками вместо глаз. Я понял, что еще немного - и глаза-щели
Нечисть запрыгала в диком танце, абсолютно беззвучно вбивая в асфальт красные обломки кирпичей и острые горлышки разбитых бутылок; она махала костлявыми руками и воздевала их в немом торжестве.
Моя кровь бешено пульсировала и каждый толчок бил паровым молотом в голову, отдавая болью под лопаткой, а лучи, вспыхнувшие в щелях ликующей мерзкой твари, уже подбирались к моему сердцу. И тогда я нажал на рычаг. Вместо взрыва металлическая лента, взметнувшись спиралью, завертелась и отточенными до остроты скальпеля краями принялась кромсать нечисть. А белый лев выбрался из каменной западни и, спрыгнув вниз, ударил меня в грудь каменной лапой.
В том месте было очень мало света. Вернее, его не было совсем, лишь стремительные золотистые блики изредка проносились в бесшумной темноте. Рядом со мной ворочался кто-то свинцово-тяжелый, мающийся во вздохах и всхлипах, как старый пес у камина.
До него был еще один - резкий и черный. Чернее окружающей ночи и со свистящими крыльями. Эти крылья отчаянно рубили тьму вокруг себя, опускаясь все ниже, пока не исчезли совсем. Свинцовый тоже уходил вниз, но гораздо медленней, как шарик в глицерине. А я целую вечность оставался на одном месте, плавным течением сносимый к центру, где вращалась пустота, затягивающая в себя окружающий мир.
С приближением темного круговорота начало жечь все большее беспокойство. Там внутри находилось, что-то важное, имеющее отношение непосредственно ко мне. И хорошее это отношение либо плохое - факт очень важный. Блаженный покой вечного полусна отрывался мягкими пуховыми лоскутами и вскоре вовсе исчез.
А я стал тонуть. В принципе, даже не тонуть, а погружаться. Немного - на миллиметр-два, однако это скольжение не сулило ни радости, ни счастья. В отличие от воронки рядом с пустотой.
Воронка тоже была явно не градом золотым, в ней чудились глаза с восьмиконечными стрелами и яркий пронизывающий свет. Это было место, где с тебя спрашивают. А подо мной, в подземной вязкой тьме, угадывалась пустота, в которой спрашивать не будут, потому что и так все ясно. И если в холодной воронке сначала будет вопрос, то в пустоте придется держать ответ.
Я устремился вверх, барахтаясь и визжа совсем как тот свинцовый, утонувший недавно. Он долго-долго маячил внизу, а потом резко исчез, будто в прорубь. Меня тоже тянуло в пустоту. И воронка была уже рядом, виднелись даже ее кольца, отливающие изнутри тусклым гранитом. Но чем дальше вниз я уходил, тем хуже держала темнота. Она стала гораздо менее вязкой, и больше нельзя было плавать в ней, как в море; да и темнотой назвать ее было уже нельзя - скорее, был это плотный туман, сквозь который доносились чавкающие хлопки и скрип ржавого железа. Нет! Нельзя туда. Там больно и плохо. Конечно, не так больно и плохо, как если упасть в самом начале этой орбиты (недаром так неистово махал
Мягкая тьма разорвалась белым косым надрезом. Обожгло холодом, воронка стала уползать и последним жестоким прыжком, в который были вложены разъедаемые ледяной пропастью силы, мне повезло обнять край волны и улететь прочь.
Зала, в которую бросил меня гранитный омут, была наполнена тишиной. Но тишиной осязаемой, создаваемой множеством находящихся здесь людей. Я понял, что это за место и удивился тому, что совсем не удивился.
Большинство присутствующих были в грязно-зеленой одежде, либо в черном с полосками. Они разместились вдоль анфилады, ведущей к двум ребристым шарам. Кое-где слышались голоса, но большинство сосредоточенно молчали, даже те, кто имел на рукавах звезды, в полутьме переливающие багрецом.
Серые тоже были здесь. Они теснились в своих дурацких кепках с длинными козырьками. Странно было видеть их на вытянутую руку от себя, но здешний владетель рисовал, бросая на холст всех: тех, кто рассказал о своей близкой смерти и тех, кто пять раз на дню смотрит на камень пустынного пророка; тех, кто ищет ответы в семи книгах и тех, кто ответ нашел и записал его на красном листе, лежащем в стеклянном кубе мессии. Кресты и звезды остались за внешним пределом, а здесь было то, что ты есть на самом деле и никакие, хоть золотые двухпудовые цепи с ладанками не станут лестницей в небо.
Многие из сидящих в зале уходили. Одни возвращались быстро, всего минуты через две-три, другие исчезали совсем. Пропадали, в основном, люди в пижамах и гипсовых повязках. Человека в летном реглане вели под руки двое. Точнее - под руку, потому что второй руки не было. На ее месте шевелилась красная масса, дрожа лохмотьями и обрывками сухожилий. "У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим", - звенел далекий женский голос.
Неизвестно откуда взявшийся старик посмотрел на меня.
– Кто ты? И как твое имя? Если ты не услышал своего имени, то будешь отозван.
– Куда отозван?
– вспомнилась холодная бездна у края омута и я чуть не закричал.
– Я из ледяного провала выскочил и теперь никуда не уйду!
– Из пустоты, говоришь, выбрался, - старик казался удивленным, - тогда в дальнем мире сильно нужна твоя сущность. Да. И неживые вещи остались при тебе, - он задумчиво тронул бронзовую пуговку моей гимнастерки.
– Идущие к вратам оставляют все, что вратам не предназначено.
Я в сомнении ткнул в блестящий обруч на запястье старика.
– Это купрос, - последовал ответ.
– Медь, благословение древних.
Почти все окружающие, действительно, не имели стальных или пластмассовых вещиц: часов, никелированных пряжек и прочего, созданного человеком в обход природы. Изредка проблескивала медяшка, либо нечто серебристо-золотое; торчали из ремней деревянные ручки ножей, да оставалась целой одежда.
Старик еще раз поднес ладонь к моему лбу, но вдруг испуганно одернулся.
– Твое время еще не пришло!
Полыхнуло огнем, стало трудно дышать, а через мгновение брызнуло каплями света в лицо и меня понесло вверх, совсем как тогда, в 41-м, из мелкого окопчика на берегу Даугавы. Только не было вокруг поющих осколков, и не падала сверху половина туловища противотанкового артиллериста Вербова, с красным хвостом позвоночника.