Оскол
Шрифт:
"Она! Она!" - ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в кривую морду, утыканную красными яблоками.
Я не мог оторваться от глаза с дрожащим зрачком от страха. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидать - таких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, - и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.
Штрихи эти не доказательства. Если я взял не того, никто не будет слушать про интуицию.
Блондинка хватала воздух, как дурная рыба. Ударил я ее крепко, но больше нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не установится, что агент - она.
Я схватил жидкие волосы и резко дернул их к спине, запрокидывая ее голову максимально вверх. Заорал по-немецки:
– Wenn Sie Leben wollen nenne die Namen der Kommandeure!
По-немецки - это чтоб сильнее по психике. Конечно, ее не в фатерлянде рожали, но пусть боится.
– Эа-х-ммм-уу!
О! Говорить хочет! Наверное, испугалась, что за немку ее принял. Дура. Я отпустил волосы, иначе напряженные мышцы держали бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному воплю.
– Я русская! Рус! Рюсс!
Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас!
– На фашистов работаешь, шлюха?! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!
Не давая вражине открыть рот, я окунул ее в грязную кашицу, весьма кстати вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.
– Говори правду!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.
– Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда она засосет вместе с воздухом дерьмо, я заорал:
– Убью, сволочь!
– и выстрелил в пол возле ее ноги, чтобы пуля не зацепила, а только обожгла.
Затем упер ствол "ТТ" ей в глаз и посмотрел в другой. И увидел только зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался, дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет, и еще что-то, видимое только ему. Это был взгляд существа, превращенного в скота. Мной превращенного. И если она сейчас не расколется, значит, я ошибся и придется отвечать.
– Именем Советской Родины, - голосу мне удалось придать звон холодной стали.
– За измену и предательство, - щелкнул затвор, и белёсую прорвало, как гнилой нарыв: - Я скажу! Я никого не убивала! Никого! Он заставил меня!
Ствол упирался в переносицу, и так хотелось нажать на курок, так хотелось... Оттого и последнее "приговариваю тебя к расстрелу" звучало по-настоящему. А все задуманное поначалу как психодавление на "обьект" было чем-то переходящим в сомнение.
Может, в самом деле, долбануть ей между глаз? Кто-то злой беспрестанно толкал под руку, чтобы я нажал на крючок "ТТ". Ну, зачем здесь эта худая гадина с кривыми ногами? В ствол зекает. Шмальнуть бы в лобешник ей.
Донесся какой-то крик.
Почему я не могу убить ее просто так? Откуда эти сомнения?..
Убить невиновного - это грех. Совершивший его переходит на темную сторону. Первый шаг легок, но потом тебя несет с горы, бросая на камни, пока не разобьет. Зато на светлой стороне
Вонь ударила в голову, помогая сбросить оцепенение. Пару секунд я тупо глядел на исходящую тихим завыванием блондинку. Ее ноги совершали беспрестанные загребные движения, и еще по ним текло что-то.
Вот чёрт, красавица просто обдулась. Обернувшись, я увидел замороженное лицо ефрейтора.
– Лиходей, возьми ведро воды где-нибудь.
Он мелко потряс головой и пулей устремился во двор. На середине лестницы ефрейтор остановился, в полупоклоне отдал честь и еще быстрей понесся наружу.
Все, что было нужно, я выяснил минуты за четыре. Звали деваху Наташа Мандрусева. Жила себе Наташа до войны в райцентре, в семье начальника ОРСа*, и горя не знала, пока не свезли папу в дом с решетками за растрату. После прихода оккупантов имела связи с немецкими офицерами. Сотрудничала с гестапо, выдала еврейскую семью. Тех, ясное дело, казнили, а Мандрусеву занесли в картотеку "Добровольных помощников Рейха". В городе она с марта месяца. В группе еще двое. Командир - немец, эмигрант семнадцатого года. Хромой - барыжник с Андреевского рынка - на фронте никогда не был, убил демобилизованного красноармейца, завладев его документами и наградой. Основная задача группы - это слухи, провокации, пораженческая волна. Балуются ракетами, но редко и по строгому плану, и еще листовки. Так, есть у них какая-то "Доктор Маша" - связная либо координатор, - работает в сануправлении. Словесный портрет шпионка дала толковый, так что поймать Машу можно будет.
Когда я вышел из парадного и сделал первую смачную затяжку, обратился ко мне Петя Рузайкин:
– Товарищ командир, а она что - взаправду фашистская агентша?
Петю привезли из-за далекой от линии фронта Волги, и для него внове был человек, с которым ты, может, ехал вчера в одном трамвае, а он - лазутчик вражеский, про каких пишут книги и снимают кинокартины.
– Как же так... Она ведь наш человек, советский... То есть, я хочу сказать здесь выросла. Почему она тогда за немцев?
Рябое лицо Рузайкина не выражало сурового презрения и волевой решимости. Он скорее походил на деревенского политинформатора, узнавшего, что его сестра путается ночами с Ванькой-трактористом на колхозном току.
– Вы спрашивайте ее, товарищ старший лейтенант, спрашивайте.
– Это пусть ее особотдел спрашивает. Ему за это сахар дают сверх пайка. Мы поймали и сдали куда положено.
– А я тоже могу... например, заметку в стенгазету сделать. В школе редактором был. Мы даже одного врага народа разоблачили!