Оскол
Шрифт:
– Чего вытаращился, душегуб?
Я, наверное, чересчур задумался, а Мальцева аж распирало:
– Пойди, объясни им, что тебе начальство велело дожидаться "инструктированного командира".
– Кому им?
– Нашим серым маленьким друзьям!
Мальцев немного помолчал, злобно отдуваясь, и гавкнул:
– Подъем! Или думаете жопами отбиться?!
– затем подошел к Горииванову и тоже посмотрел вниз, где шевелилось, грозя пробуждением, утихнувшее ненадолго кубло.
– Сидят, заразы. Несколько сотен, не меньше.
Горииванов хмыкнул:
– Подождем вожаков, а то говорить не с кем.
Не
И тут начались какие-то странные дела. Костя потрясал волшебной эбонитовой палочкой, Горииванов поглаживал кадык и покашливал, прочищая горло, Мальцев развязал вещмешок и укладывал пачки галет на плитки бабаевского шоколада на узком пятачке у двери. Затем капитан сел между мной и Лиходеем.
– Значит так, ребята, попали вы, как два барана в кухню, поэтому все, что я скажу, вбейте в мозги, как шесть исторических условий товарища Сталина. Перво-наперво: исполняйте все указания. Второе - находитесь внутри колонны. Эти каски, - Мальцев постучал по вратарским хоккейным шлемам, - защищают голову, забирайте. Так. Дальше.
– Он вытянул из подсумка блестящие фигурные кольца и протянул нам.
– Если попадаете в "горку", - посмотрев на наши умные лица, он поморщился.
– Это если крысы навалятся и станут жрать. Так вот, тогда быстро сожмите кольцо - и ходу. Последнее. Если поймете, что выхода нет, используйте ампулу.
– На его ладони блеснула ампула с черными буквами.
– Смерть через пять-восемь секунд.
Капитан порылся еще немного в оранжевой аптечке и заставил съесть по паре маленьких шариков, пахнущих мятой.
– Ну, все, считай, пообедали.
Мальцев шлепнул себя по коленям и преувеличенно бодро окликнул Горииванова, свесившегося с площадки.
– Что там, Квазимодо?
"Плутоновец" по-рачьи попятился назад и осклабился:
– Командиров чего-то нет, но попробую сговориться.
– Одна попробовала, - "гопник" широко открыл рот, захохотав, - и семерых родила.
Горииванов стряхивал белую строительную пыль на сапоги, мягкие и толстые. Он улыбался, как артист, и вспомнил я, что видел его в далеком 1926-м году на рисованной афише "Ленгосцирка". Была на том плакате еще сисястая принцесса с индийской точкой на лбу, какие-то чудные зверьки и надпись: "Маэстро Дон Гарваньо и его питомцы из джунглей дикой Азии".
Невероятно! Сам Дон Гарваньо из моих детских лет будет разговаривать с крысами в питерских катакомбах, облачившись в кожаную куртку и стариковские пимы. Дрессированные грызуны из Дикой Азии! Интересно, что он им скажет? Абракадабра или крибле-крабле-бумц? Или заставит считать до пяти, давая за это сахар?
Факелы в темноте
Не знаю, кормил ли Горииванов сахаром своих мангустов, но того, что скинул в чугунную темноту, большинство из нас и на праздники
Тяжелая рука опустилась на мое плечо, остановив рывок. Мальцев держал меня крепко и шептал успокаивающий бред. Да, здесь их тайга и люди с огнеметными баллонами, наверное, знают, что делают, но как невыносимо это видеть. Еще недавно едой запросто считался вазелин, столярный клей и пахнущая сахаром земля с Бадаевских складов, а выкопанная на Пискаревке, гнильем заквашенная капуста могла сойти за деликатес. Я никогда уже не забуду крики, прорвавшие темную стену дома на Ломоносовской улице, - там, в корчах умирала семья рабочего Острякова. Они съели банку графитной смазки, принятой ими за солидол. А этот человек бросает крысам шоколад и бормочет всякую чушь.
Горииванов свистел, шипел, цокал звонкими переливами, похожими на пение сверчков. При этом он совершал пассы руками и раскачивался, как факир у корзины со змеями. Все эти действия разбудили воспоминания о знакомом, но бесконечно далеком, упущенным еще в детстве сне. Ты как будто видишь желтую дорожку, веселого человека в костюме Пьеро, слышишь легкий шелест ветвей, но это самое "как будто" неуловимо ускользает, когда пытаешься полностью вспомнить. Только зуд остается в голове, а ты чихнуть собрался и даже скорчил нос в предвкушении, но не чихнул.
Подземелье вмиг заполонилось отвратительным писком, будто обожгло душу. Тысячи когтей заскребли по бетону, и серая масса зашевелилась внизу. Вой нарастал, буравя мозг, и я, заткнув уши, вдруг упал плашмя на бившегося в судорогах Лиходея. Других я не видел, но раскаленный прут, сверлящий голову, один раз пробился наружу, и я уставился на Горииванова. Майор продолжал свою "песню", только стоял он как-то ненадежно: качнется чуть сильней и свалится к крысам.
Тысячи пастей орали, ошпаривая воплями. Мне-то легче, чем остальным. Давно, еще в тридцать четвертом, контузило меня до глухоты. Плюс год в пушкарях, не добавивший чуткости перепонкам... А Лиходею совсем худо. Катается по полу и кричит, беззвучно открывая рот.
– а.. лин! Са...б...ин!
– донеслось издалека.
– Держи ему руки!
– проорал мне в лицо потный Мальцев, пытаясь надеть ефрейтору нечто вроде наушников. Кое-как замотали голову, и Мальцев орал теперь уже более отчетливо: - Цепляй "глушители", дуба врежешь!
– Да все нормально.
– Одевай, говорю! Скоро такое начнется!
– Да обойдусь я, не ори в ухо!
И мы разом ощутили невесомую тишину. Раздирающий визг исчез. Горииванова усадили, дали хлебнуть из плоской железной бутылки и все застыли, как на кинопремьере.
– Плохо, братцы, - он поморщился.
– Крысяки требуют того, кто в них стрелял... Ефрейтора и тебя, - майор посмотрел на "гопника".
Теперь тишина давила многопудовой тяжестью, изредка прокалываемая свистом грызунов. "Гопник" спросил:
– А меня за что?
– Не знаю, Ероха.
"Гопник" длинно сплюнул через зубы и вытащил папиросу. Ефрейтор уставился в потолок. И я, похолодев, начал понимать, что не станут они рвать вороты и, крича "ура!", столбить себе дорогу огнем.
Как же так?! Вот сидят живые люди, наши боевые товарищи. И за просто так отдать их на съедение? На съедение в прямом смысле?!