Остров (др. перевод)
Шрифт:
Гиоргис теперь установил постоянный распорядок встреч с дочерью на Спиналонге. Но хотя Марию в какой-то мере поддерживала мысль о том, что отец все время приезжает на остров, и даже не один раз в день, она не видела смысла в том, чтобы каждый раз встречаться с ним. Мария знала, что для них обоих только к худшему, если они будут видеться так часто. Это могло бы создать ложное впечатление, что жизнь идет точно так же, как прежде, просто они живут теперь в разных местах. В конце концов они с отцом договорились встречаться только три раза в неделю, по понедельникам, средам и пятницам.
Эти дни стали главными
В середине января Гиоргис привез волнующую новость: Фотини родила сына. Марии хотелось знать все подробности.
– Как его назвали? На кого он похож? Сколько весит? – взволнованно спрашивала она.
– Маттеос, – ответил Гиоргис. – Похож он на обыкновенного младенца, а сколько весит, понятия не имею. Ну, думаю, примерно как пакет муки.
К следующей неделе Мария вышила на крошечной наволочке имя ребенка и дату его рождения и наполнила наволочку сушеной лавандой. «Положи в его колыбельку, – написала она в записке Фотини. – Это поможет ему хорошо спать».
К апрелю Фотини уже была готова возобновить поездки на остров. Несмотря на то что у нее теперь были новые обязанности как у матери, она все равно знала до мелочей обо всем, что происходило в Плаке, ее чутье улавливало все события, важные для жителей деревни. Мария с наслаждением слушала сплетни, но не менее внимательно прислушивалась и к тому, как ее подруга описывала трудности и радости состояния материнства. Со своей стороны, Мария делилась всем, что знала о Спиналонге, и их разговоры затягивались на час и больше, хотя подруги не позволяли себе ни малейшей передышки.
А вот встречи с доктором Киритсисом по средам были совсем другими. Доктор отчасти приводил Марию в замешательство. Она запомнила Киритсиса в тот момент, когда ей впервые был поставлен диагноз, его слова до сих пор звучали в ее памяти: «…да, в вашем теле присутствует бацилла лепры…». Доктор приговорил ее к разложению заживо, но он также был и тем человеком, который теперь старался сдержать данную ей слабую надежду на то, что однажды она сможет избавиться от своей болезни. Марию смущало то, что доктор был связан и с наихудшими, и, возможно, с наилучшими из ее ожиданий.
– Он очень замкнутый, – как-то раз сказала она Фотини, когда они болтали, сидя на низком камне под тенью одного из немногих деревьев на берегу. – И немножко… ну, немножко похож на сталь, как его волосы.
– Ты так говоришь, словно он тебе не нравится, – заметила Фотини.
– А я и не уверена, что нравится, – ответила Мария. – Вечно глядит на меня так, будто сквозь меня смотрит, словно меня тут и нет вовсе. Но Киритсис поднимает настроение отцу, а это хорошо.
Но Фотини задумалась о том, что это кажется странным: Мария постоянно возвращается в разговоре к этому человеку, хотя вроде бы он ей и не по душе.
Через несколько дней после первого визита Киритсиса оба врача составили наконец список больных, которых сочли подходящими для нового курса лечения. Среди прочих было и имя Марии. Она молода, здорова, заболела недавно и во всех отношениях представляла собой идеальную кандидатуру. И все же по каким-то причинам –
Киритсис решил сократить список с двадцати человек до пятнадцати, чтобы в течение нескольких месяцев более внимательно наблюдать за всеми и определиться с дозой лекарства. Из последнего списка он вычеркнул имя Марии. Ему незачем было объяснять свое решение кому бы то ни было, но он понимал, что это, пожалуй, первый поступок за всю его врачебную практику, который он совершил, руководствуясь отнюдь не разумом.
Киритсис твердил себе, что это лишь в интересах самой Марии. Пока что слишком мало известно о побочных эффектах новых препаратов, и он не хотел, чтобы Мария оказалась на первой линии фронта в этом эксперименте. Успеется.
Однажды утром в начале того лета, когда лодка шла от Крита к островку, Киритсис спросил Гиоргиса, бывал ли тот на Спиналонге дальше, чем на берегу перед крепостной стеной.
– Конечно нет, – с удивлением откликнулся Гиоргис. – Мне это и в голову не приходило. Такое не разрешается.
– Но ты мог бы навещать Марию в ее доме, – сказал доктор. – Риска тут почти никакого.
Киритсис, теперь хорошо знавший, как именно развивается болезнь Марии, понимал, что шанс Гиоргиса заразиться от дочери – один к миллиону. На поверхности плоских пятен на коже Марии бацилл не было, и если Гиоргис не стал бы контактировать напрямую с какой-то раной на коже дочери, теоретически он никак не мог подхватить лепру.
Гиоргис задумался. Ни ему, ни Марии в голову никогда не приходило, что они могли бы проводить время вместе в доме Марии. Это ведь было бы намного приятнее и удобней, чем встречаться на берегу, где зимой дули резкие ветра, а летом палило солнце. Лучше ничего и не придумаешь.
– Я поговорю с Никосом Пападимитриу об этом и узнаю, каково мнение доктора Лапакиса, но не вижу причин к тому, чтобы не допустить такого.
– Но что подумают в Плаке, если узнают, что я хожу прямо в колонию, а не просто доставляю припасы на берег?
– Ну, на твоем месте я бы об этом помалкивал. Ты знаешь не хуже меня, как на все это смотрят люди на Крите. Им ведь кажется, что проказа передается при простом рукопожатии или ее вообще можно подхватить, оказавшись в одной комнате с больным. Так что если им станет известно, что ты пьешь кофе в том самом доме, где живет больной человек… думаю, последствия не заставят себя ждать.
Гиоргис лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что доктор Киритсис прав. Он слишком хорошо знал все предрассудки относительно проказы, он столько лет подряд выслушивал слова невежественных глупцов и даже тех людей, которые назвали себя его друзьями. Но как было бы здорово посидеть рядом с милой дочерью за чашкой кофе или стаканчиком крепкого узо. Неужели такое действительно возможно?