Остров (др. перевод)
Шрифт:
Маноли был кровным родственником ее мужа. И обладай Анна всей силой воли мира, она не смогла бы прогнать его. Она попалась в ловушку, но была не из тех жертв, что жалуются, а Андреас, хотя все и происходило под крышей его дома, даже в малой мере не подозревал того, что Анна предает мужа в его же постели, а их венчальные короны становятся свидетельством ее вероломства.
Андреас совершенно не задумывался о Маноли. Он был рад тому, что кузен вернулся наконец из своих путешествий, но предоставил заботы о нем своей дорогой матушке, которую ужасно тревожило то, что племяннику уже за тридцать, а он до сих пор не женат. Андреас сожалел о том, что намечавшийся брак с сестрой его жены наткнулся на столь непреодолимое
Мария с содроганием думала о том, как могла вести себя Анна. Ее сестра ведь никогда не осторожничала, и вряд ли что-то могло ее изменить. Но по-настоящему Мария тревожилась не из-за Анны, а из-за того, как все это могло отразиться на их отце. Ему ведь и без того немало досталось.
– Неужели ей не стыдно? – пробормотала она.
– Не уверена, что она вообще на это способна, – ответила Фотини.
Женщины попытались говорить о другом, но разговор постоянно сворачивал на непорядочность Анны. Подруги рассуждали о том, как долго все это может продолжаться, наверное, когда Анна вдруг бросит на Маноли неосторожный взгляд и заставит Андреаса на мгновение замереть и задуматься. Прежнее чувство Марии к Маноли мало-помалу испарилось. И теперь она думала лишь о том, что не в силах что-либо изменить.
Стоял уже конец октября. Зимние ветра набирали силу и вскоре станут пронизывать насквозь даже самые толстые пальто и самые плотные шерстяные шали. Марии начало казаться, что невежливо заставлять доктора Киритсиса подолгу стоять на берегу, но мысль о том, чтобы отказаться от разговоров с ним, казалась ей невыносимой. Ей нравилось разговаривать с этим человеком. У них никогда не иссякали интересные темы, хотя Мария и чувствовала, что сама она может сказать мало интересного. Она поневоле сравнивала эти беседы с тем, о чем они говорили с Маноли. Ее жених постоянно подшучивал и кокетничал, но в разговорах с доктором Киритсисом не было и намека на флирт.
– Мне хочется понять, каково это на самом деле – жить здесь, – сказал однажды доктор, когда ветер завывал вокруг них.
– Но вы же видите остров каждую неделю. Вы должны знать его так же хорошо, как и я, – недоумевая, ответила Мария.
– Я смотрю на него, но я его не вижу, – возразил доктор. – Мне доступна только внешняя сторона. Это совсем не то.
– Может быть, вы хотели бы зайти ко мне домой выпить кофе?
Мария мысленно время от времени уже произносила эти слова, но, когда они сорвались с языка, девушка с трудом узнала собственный голос.
– Кофе? – Киритсис отлично все расслышал, но повторил последнее слово, просто чтобы сказать что-нибудь в ответ, не молчать.
– Хотите?
Выглядело это так, словно Мария внезапно выдернула доктора из неких мечтаний.
– Да, думаю, мне бы хотелось.
Они вместе прошли через туннель. И хотя были врачом и пациенткой, шли бок о бок, как равные. Оба сотни раз миновали эту венецианскую стену, но на этот раз путешествие казалось совершенно другим. Киритсису уже много лет не доводилось вот так идти по улице рядом с женщиной, а Мария, шагая рядом с мужчиной, который не был ее отцом, вдруг ощутила застенчивость, какой не испытывала с самого детства. Кто-то мог увидеть и сделать неверные выводы. «Он доктор!» – хотелось отчаянно закричать Марии, защищаясь от сплетен.
Она быстро повела Киритсиса через небольшой переулок,
Пока Мария хлопотала, собирая на стол сахар, чашки и блюдца, Киритсис осмотрел комнату. Здесь было куда уютнее и наряднее, чем в его собственной маленькой квартирке в Ираклионе. Он отметил и вышитую скатерть, и фотографию молодой кирии Петракис с Марией и еще одной девочкой. Увидел аккуратный ряд книг на полке, банки и кувшины с сушеными травами, пучки лаванды, сохнувшие под потолком. Увидел порядок и домовитость, и все это согрело его.
Теперь, когда Киритсис находился на территории Марии, доктор почувствовал, что надо заставить девушку поговорить о ней самой. Тем более что был один вопрос, который ему очень хотелось задать. Киритсис много знал о проказе, о ее симптомах, о ее эпидемиологии и патологии, но совершенно не представлял, каково это – чувствовать себя прокаженным, и до сих пор ему даже в голову не приходило расспросить об этом кого-нибудь из больных.
– Каково это… – решился он наконец. – Каково это – заболеть лепрой?
Вопрос показался очень личным, но Мария ответила без колебаний.
– В каком-то смысле я себя чувствую такой же, как год назад, но я другая, потому что меня отправили сюда, – ответила она. – Это немножко похоже на тюрьму, во всяком случае, для таких, как я, кого болезнь не мучает изо дня в день. Здесь разве что замков на дверях нет да решеток.
Как только Мария произнесла это, она мысленно вернулась в то холодное осеннее утро, когда она покинула Плаку, направляясь на Спиналонгу. Жизнь в колонии прокаженных определенно не была тем, чего она желала, но теперь Мария думала и о том, какой могла стать ее жизнь с Маноли. Не превратилась бы она в другую тюрьму? Что за человек этот Маноли, если он способен предать собственную семью? Иуда, оскорбивший доброту и гостеприимство, оказанные ему. Да, Марию тогда захватило его обаяние, но теперь она понимала, что судьба, возможно, сберегла ее. Маноли ведь был человеком, с которым Мария ни разу не говорила о чем-то более серьезном, чем сбор урожая оливок, или музыка Микиса Теодоракиса, или стоит ли устраивать праздник какого-либо святого в Элунде. Да, поначалу вся эта легкость привлекала ее, но теперь Мария поняла, что, пожалуй, больше ничего в Маноли и не было. Жизнь с ним могла превратиться в другой вид пожизненного заключения, ничуть не лучше того, к которому приговорила ее Спиналонга.
– Но здесь и много хорошего, – добавила она. – Есть прекрасные люди вроде Элпиды Контомарис, и Пападимитриу, и Димитрия. Они сильны духом, и, если хотите знать, несмотря на то что они здесь намного дольше меня, они никогда не жалуются.
Замолчав, Мария налила кофе в чашку и предложила Киритсису. Она слишком поздно заметила, что рука у него сильно дрожит, и когда доктор взял чашку, она упала на пол. Темная лужица растеклась по каменному полу, и воцарилось неловкое молчание. Мария не сразу бросилась к кухонной раковине за тряпкой. Она ощутила огромное смущение доктора и постаралась помочь.
– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказала она, вытирая лужицу и собирая осколки фарфора в мусорное ведро. – Если только вы не обожглись.
– Ох, простите меня, мне ужасно неловко, – пробормотал Киритсис. – Мне ужасно жаль, что я разбил вашу чашку. Глупо с моей стороны.
– Да не беспокойтесь вы. Подумаешь, чашка!
Конечно, на самом деле это была особенная чашка, одна из сервиза, привезенного матерью Марии на Плаку, но девушка понимала, что упоминать об этом не следует. Зато Мария испытала облегчение оттого, что Киритсис оказался не столь совершенным, не столь непогрешимым, каким выглядел на берегу.