Остров жизни
Шрифт:
Туман, меж кронами молодых вязов островка. Спина зверя выгибалась, а голова запрокидывалась, позволяя воздуху свободно гулять в широкой глотке. Тихо. Ещё тише! Он застывал в этой позе, раздувая и вновь сводя ороговевшие ноздри и медленно закатывая глаза. Сначала лёгкая рябь в воздухе. Не спеша млечная дымка вдоль всей спины начинала пританцовывать, а кончики листьев вокруг колыхаться от несуществующего, не нашедшего себе места в этом сонном мире ветерка. Глотка как рупор, напротив которой всё кипело без пламени. Неразличимый для человека рокот, тиканье и мычание разносились на многие лье, и
Пустое. Никто не прилетит. Никто не приземлится на пологом берегу, близ покачивающейся в ночи сосны. Не покажет горло в знак смирения и не потрётся о грубый бок. Никто не услышит, и лишь тишина забившихся в будки собак станет ответом.
«Проклятая земля, погрязшая в интригах, жажде власти и голоде. Живёт ли ещё здесь бог? Кто знает. Как говорят – «он» это любовь. Чистый, незамутнённый разум противоположен любви».
(Кузьма Прохожий. Проходя Авиньон).
Раздувшись, ноздри зверя затрепетали. Как и многое другое, железо имело свой неповторимый, особенный запах. Задубевшая шкура мехов, газ из болота, где добыли руду, и пепел из горна. Смрад калёной стали сложно было с чем-то спутать.
***
До конца жизни Зое не забудет зрелища, что не многим пришлось наблюдать. Отблески рассвета. Поджарый, стройный конь с парой сумок на боках. Цоканье, мерное позвякивание, плывущее меж сырыми от утреннего тумана стволами. Лёгкий ветерок перебирал листву. Небо было ясным, и в накрывающих дорогу сумрачных тенях белый всадник выглядел точно призрак. Ничего не стоило рассмотреть каждый штрих в выгравированном на нагруднике узоре. Так легко было не поверить. «Тук-тук», – оглашал лучащийся жизнью лес без устали выискивающий пропитание дятел. «Цок-цок», – пели кованные в городе, и даже звучащие несколько иначе, подковы, под которыми то и дела хрустели камешки.
Никогда, сколько бы лет ни прошло, не забудет Зое этих просветлённых глаз и обветренного лица. Взгляда рыцаря… Ну и юноши, что тащился следом, хоть конь его и устал. От непосильных трудов и после бессонной ночи голова животного, как это часто бывает, опустилась ниже крупа, а грива его растрепалась. Она полностью закрывала морду, в которой, впрочем, более чем наверняка также не было ничего примечательно. У каждого настоящего рыцаря должен быть свой оруженосец. И того, что он «должен быть», вполне достаточно.
Взгляды. Три и пять. Пять дюжин. Не то чтобы в деревне так уж сильно обрадовались приходу рыцаря. К вопросу этому как ни подходи, но тот, по общему мнению, был человеком благородных кровей, а вилланы, что гнули спину летом, а зимой лишь рассуждали, что съесть на ужин, редко благоволили тем, кто родился с серебром в руке. Служили, гнули спину в поклоне, но не забывали.
Кровь и пот, что впитала земля. Слёзы матерей, горесть вдов. Всё это было привилегией простолюдинов, и отпечаток многого из перечисленного читался на загоревших лицах собравшихся местных.
Рука Ивеса как бы невзначай поднялась к ключице. Почесала.
– Ивес, с тобой всё в порядке?
Полное, округлое лицо, уже не такое молодое, с выбивающимися серебром прядями, но по-прежнему доброе. Он давно привык к Марте и если и бурчал, то на это мало кто обращал внимание.
– Твою да через телегу, – лишь выплюнул мужчина и, поставив ведро у калитки, скрылся в доме. Не доставляли ему особенной радости воспоминания об обломанной пике и озверевшей груде металла, что неслась, вскрывая землю копытами.
С каким-то неприятно мягким чавканьем дерево вошло тогда в грудину зверя, между пятен и чуть левее металлической пластины. Придавило ржание, обратив его в хрип, поднявшийся вместе с кровавой пеной. Непонятный хруст, то ли кости, то ли дерева, и, встав на дыбы, конь повалился набок, давя наездника и пеших, которым не посчастливилось оказаться не под тем «лоснящимся» боком.
Шрам словно ещё пульсировал под подушечками пальцев. Три нескончаемых года «заботы», после которых его выкинули как материал уже ни на что негодный. Скрипнув, дверь захлопнулась.
– Ну как же, ждали! Давно уж как ждём! – принял гостя с распростёртыми объятьями Брис.
Натянувшись, поводья из выделанной грубой кожи заставили благородное животное остановиться. Стремена заскрипели, когда, чуть изменив центр тяжести, рыцарь повернулся телом. Улыбка его оказалась ничуть не менее благородной, чем прочее, и янтарная, с серебряными нитями, бородка лишь усилила это впечатление.
– Имя моё сэр Ланц Речной, и я прибыл по личной просьбе градоправителя Арлема лорда Генуи Жака де Воражины, дабы избавить земли эти от твари, что в них завелась, – произнёс сэр Ланц чуть певучим тоном.
Высокий стиль, а среди деревенских, увы, не нашлось бы и десятка его ценителей.
– Гай!
Резкий и совершенно иной по настроению, выкрик заставил оруженосца вздрогнуть. Никуда не спеша, и даже скорее нарочито ленясь, совершенно обыкновенный юноша сполз со своей совершенно обыкновенной лошади и, взяв беспокоящееся животное (не своё, само собой) под уздцы, похлопал его по шее. Ноздри коня раздулись, а кисточки на кончиках ушей задрожали, будто прислушиваясь к хищнику, что притаился где-то в зарослях терновника. Вытянувшись, мягкие губы приняли с ладони юноши хрустящий сухарик.
Рыцарю спуститься было куда сложнее, и дело здесь не в беспокойстве животного. Ноги коня стояли будто вколоченные. Он был могуч. Был статен и высок. Даже чересчур высок, если вдуматься. Обременённый не одним фунтом металла на руках и ногах, сэр Ланц был просто вынужден не спрыгнуть, а сползти по боку. Наплечники не дали ему свести руки, а кираса сковала спину. Старая еловая шишка и поседевшая хвоя хрустнули под тяжёлым сапогом.
Сняв шлем, сэр Ланц, не отдавая себе отчёта, поправил низкий плюмаж из белых, но пышных, будто бы застывших в воздушные спирали, перьев.