Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Коллектив авторов

Задуманный и реализуемый большевиками проект коренного переустройства жизни был, помимо прочего, а может быть, в первую очередь, утопией макропедагогической, направленной на «выделку» принципиально иной личности – «нового человека», свободного от эгоцентризма, открытого миру и людям, искренне преданного светлой коммунистической идее. «Очистительный огонь революции, преображающий старый мир» – соблазну этого «нового завета» поначалу поддались многие тонкие художественные натуры, включая А. Блока. Что и говорить о педагогах! Не случайно в своих записях А.С. Макаренко искренне восхищается цельностью и деловитостью новых людей – чекистов, противопоставляя их рефлексирующим, неспособным к энергичной продуктивной деятельности «нытикам-интеллигентам».

«Революции задумывают идеалисты, осуществляют фанатики, а их плоды присваивают негодяи» (Томас Карлейль). Не всем и далеко не сразу

дано было убедиться в мудрости этого высказывания. Кому-то хватило впечатлений от кровавых эксцессов Гражданской войны, а кто-то посчитал их временными неизбежными переходными явлениями и, руководствуясь формулой «лес рубят – щепки летят», с энтузиазмом включился в новые лесопосадки, не принимая во внимание зловещей второй части этого составного слова. В 1920-е годы романтический зуд тотального переустройства охватил все сферы интеллектуальной жизни: науку, искусство и образование, открылись невиданные возможности для любых самых смелых экспериментов. Твори, выдумывай, пробуй! Для творческого человека возможность самореализации – высшая ценность, все остальное малосущественно. А для педагога-новатора это еще и источник горения. А без собственного горения невозможно зажечь воспитанников. Общая бодрая оптимистическая тональность, о которой много и охотно пишет А.С. Макаренко, – действительно неотъемлемое условие успешного воспитания, которое по определению не может быть унылым. Вот и получилось так, что некоторые малые педагогические утопии органично встраивались в утопию большую, улавливая дух времени, совпадая с ним по основным интенциям¹. Этого нельзя сказать об утопиях, не вписывающихся в коммунистический дискурс.

Так, детскую колонию Лидии Арманд, которая с начала 1920-х годов спасала от голода и холода преимущественно детей из «бывших»: интеллигентных профессорских семей, стремясь дать им полноценное «старое» образование и воспитание, – задушили довольно быстро, несмотря на то что в колонию зачислялись крестьянские дети из окрестных подмосковных деревень. Арманд и не скрывала, что строит свою педагогику на иных основаниях 1184 . В 1924 году она была арестована среди других теософов и осуждена в 1925-м к ссылке на Урал. Не спасло революционное прошлое, включавшее три царские тюрьмы, оно дополнилось советскими тюрьмами, которые предстояло пройти этой педагогической подвижнице. В 1927-м, когда она уже находилась в ссылке, под псевдонимом Л. Соснина вышла ее книжка «История одной школьной общины». Доброжелательное предисловие к ней написал С.Т. Шацкий, известный педагог, марксист (!), руководитель колонии «Бодрая жизнь». Но и его детище, Первую опытную станцию Наркомпроса, куда входила и колония «Бодрая жизнь», созданная им еще в 1911 году, расформировали в 1932-м. Тогда же Шацкий был назначен ректором Московской консерватории, а в 1934-м – умер.

1184

Речь идет о теософской школе-коммуне, организованной Л.М. Арманд в 1920 году в имении Ильино в 4 километрах от Пушкино. Арест 1924 года был уже вторым: в августе 1918 года Арманд была арестована по обвинению в соучастии в покушении на Ленина.

Беспризорникам в колонии Дзержинского повезло больше, чем питомцам Лидии Арманд. Но и утопия А.С. Макаренко просуществовала относительно недолго: до начала 1935 года. В середине 1930-х Макаренко уже занимается литературным трудом, совмещая его с бюрократической работой в аппарате НКВД УССР. Уже в совершенно иную, «оттепельную» эпоху такая же судьба – ограничения и прямые репрессии – постигла и коммунарское движение, хотя оно, казалось бы, идеально вписывалось в тогдашний государственный тренд. Причины растянувшегося во времени, но неизбежного драматического финала всех наших педагогических утопий – предмет отдельного разговора. Этот сюжет детально изложен в одной из глав книги, посвященной истории Коммуны юных фрунзенцев, написанной Дарьей Димке, и мы еще к нему вернемся.

А пока отметим для себя, что одной из естественных причин (но не единственной!) возникновения педагогических утопий было временное совпадение грандиозных замыслов государства и искренних устремлений авторов новых педагогических проектов, готовых эти замыслы реализовывать. Несмотря на недолгое существование, эти проекты обогатили российскую и мировую педагогику богатым арсеналом идей, способов и методов работы с детьми, которые до сих пор используют успешные педагоги в своей деятельности, иногда даже не догадываясь, кому они обязаны своими достижениями. Важно

лишь не забывать, что все эти изобретенные приемы и методы окрашены личностью их создателей.

В других руках похожие инструменты выглядят зловещими. На все детские колонии Макаренко не хватило. И в то же самое время существовала Первая детская трудовая колония Беломорско-Балтийского комбината. Дети сами следили за порядком: 4 тысячи беспризорников работали под присмотром 300 таких же беспризорников, специально отобранных и выдрессированных под надзором начальника колонии Видемана. Подобно взрослым гэпэушникам, эти 300 сопляков жили в лучших бараках и получали лучшую еду, на руках и на груди носили красную звезду и занимались – подобно взрослым – доносами, следствием, устраивали облавы, обыскивали… Окруженные ненавистью прочих – дикой. А было им всем от 10 до 15 лет.

Несет ли А.С. Макаренко ответственность за такую звериную реализацию его педагогических идей коллективного детского самоуправления и трудового воспитания? Не думаю. Отчуждение идей с последующим превращением их в собственную противоположность в философии не новость.

3. Дискурсивная омонимия

Предыдущие сюжеты приближают нас к разгадке причин возникновения и временного выживания педагогических утопий в рамках железобетонной, не допускающей никаких вольностей конструкции. Но так ли уж она была монолитна? Сбылась ли заветная мечта, она же главная педагогическая задача творцов большой утопии?

При подробном близком рассмотрении обнаруживается, что советская образовательная политика не представляет собой единого монолитного целого, ибо оказывается, что разные люди в одни и те же понятия могут и стремятся вкладывать разные смыслы. Такое явление именуется в науке концептуальной омонимией. Где ее истоки? Авторы книги дают исчерпывающий ответ: «Радикальность проводимых преобразований сдерживалась или, может быть, компенсировалась системным дефицитом ресурсов для проведения политических ориентиров в жизнь, что существенно нарушало единство образовательной системы и способов ее непротиворечивого описания. С другой стороны, сами по себе политические ориентиры подвергались постоянному перетолкованию и приспособлению под текущие административные задачи, что вызывало эффект концептуальной омонимии, когда один и тот же словарь служил для артикуляции и описания принципиально различных способов действия». (Сравните способы действий Макаренко и коменданта Видемана, хотя словарь их описания один.)

Иногда омонимия производилась сознательно, когда педагог облекал свою «подпольную» деятельность в ритуальные идеологические клише, обеспечивая себе социальное алиби. Такая своего рода педагогическая мимикрия. Любопытный эпизод приводит Юлия Эйдельман (вдова замечательного историка Н. Эйдельмана) в своей книге «Век иной и жизнь другая».

«В 1946-м вышло Постановление ЦК “О журналах «Звезда» и «Ленинград»”. Два урока были посвящены этой теме. Мария Сергеевна в нескольких фразах пересказала содержание документа, строго приказала выучить его наизусть, а все остальное время декламировала стихи Ахматовой. Декламировать она не умела, слова произносила сухо и четко, но мне это нравилось, так я лучше чувствовала стих и понимала: Это здорово! Это настоящее! “Настоящее” было для нас главным словом, самым важным критерием. Закончив читать, Марья Сергеевна сказала: “Теперь вы убедились, что такие стихи нам совершенно чужды. Такую поэзию надо выжигать железом, а имя поэта просто забыть, как ненужную вещь”. А мы начали разыскивать стихи Ахматовой».

Но подобная маскировочная тактика характерна скорее для эпохи умирания большой утопии, на излете советской педагогики в 1980-е годы, когда многим все стало понятно.

А на этапах зарождения и пика развития советской образовательной политики творцы педагогических утопий вкладывали свои смыслы в идеологические клише спонтанно, искренне радуясь тому, как «мой труд / вливается в труд моей республики» (В. Маяковский). Расплывчатость лозунгов, доминирование в стране морального пафоса, привлекательность дерзновенного плана построения земного рая – все это позволяло увязывать в сознании педагогов государственные и педагогические задачи, вкладывая в поиск путей их решения свои собственные индивидуальные гуманистические ценности и смыслы. В этом контексте наиболее интересна фигура В.А. Сухомлинского, чья искренность не вызывает сомнения. В том же ключе следует рассматривать педагогическое творчество основоположника коммунарского движения И.П. Иванова, деятельность О.С. Газмана – одного из создателей лагеря «Орленок». Но и такое, чуждое явной или скрытой оппозиционности, индивидуальное смысловое наполнение неизбежно размывало единообразие.