От Карповки до Норвежского моря
Шрифт:
Полностью в штатном режиме, с электропитанием от корабельных сетей и с корабельной вентиляцией нашего комплекса мы начали работать после праздников числа с 10 ноября, хотя лаовцы считали точкой отсчета дату закрытия построечного удостоверения на нашу вентиляцию — 4 ноября. В те дни, когда наш обтекатель был заполнен водой, мы уже пробовали включать подсистему шумопеленгования, но в обстановке очень шумного берега и бухты, забитой сплошным ревом снующих буксиров, мы могли лишь сказать, что подсистема дышит, насколько её дыхание равномерно и без хрипов сказать было трудно. А вот связисты даже сумели опробовать свой передающий тракт. Правда, этому предшествовала длительная процедура получения специального разрешения на излучение от соответствующих служб заводов «Звездочки» и СМП, а также Заказчика. Вскоре нам представилась возможность оценить и как дышит подсистема шумопеленгования в условиях близких к реальным. Башарин предупредил меня, что лодка будет заведена в специальный стенд размагничивания на середине бухты и простоит там сутки. Я сразу вспомнил, что ещё в Ленинграде, после консультаций с нашими цифровиками, мной был подписан у проектантов лодки в СПМБ «Малахит» какой-то документ, где упоминалось размагничивание лодки при каких-то сумасшедших эрстедах. На нашем обсуждении хода работ я сообщил, что будет происходить с лодкой и о том, что когда-то я уже расписался в отсутствии у нас страха перед эрстедами. Мы решили, что нам не страшен не только бумажный, но и «живой эрстед», а это мероприятие необходимо использовать с практической для нас пользой, тем более, что оно будет проходить ночь и день в воскресенье, когда бухта и расположенные на её берегах заводы в основном отдыхают. Довольно легко я сумел договориться с Башариным и Русаковым о небольшой группе скатовцев, которые тоже хотели бы «размагнититься». (О том оказывает ли сильное магнитное поле какое-либо воздействие на человека никто и не думал). Нам разрешили, но предупредили, чтобы мы запаслись едой и питьем, т. к. с лодки будет не уйти, никаких буксиров на берег не будет. Своевременно мы загрузились на лодку, каждый взял что-то себе поесть, а питьевую воду я принес в 10 литровой канистре из нержавеющей стали производства Адмиралтейского завода, которую поставил в наш сейф в рубке. На ЛАО, кроме канистры, нам также сделали большой металлический закрывающийся на ключ ящик, который мы временно поставили в рубке гидроакустики и использовали его как сейф для хранения документации и некоторых измерительных приборов. В моей памяти частично стерлась информация о том, сколько же нас
И вот произошло первое включение подсистемы шумопеленгования в более или менее нормальной обстановке при надводном положении лодки. Ожил индикатор, тихая заводская бухта была у нас перед глазами. Где-то далеко чапал буксирчик, где-то шумела вода, выливающаяся в бухту из трубы, где-то тарахтела землечерпалка. Мы слышали все немногие шумящие объекты в бухте и знали их пространственное положение. Кроме того, Петя Нодельман и я делали пробные включения аппаратуры контроля помех, её калибровку. Так прошли ночь и день, мы как завороженные просидели и простояли в рубке, глядя на индикатор. В лодке было очень жарко и мы частенько прикладывались к нашей канистре. Через сутки нас притащили к пирсу и автобус фирмы «Пармет» развез нас по гостиницам. Когда после размагничивания, мы утром снова появились на лодке, то я обнаружил, что наш сейф вскрыт и замок сломан, хотя из сейфа ничего не пропало. Ни документация, ни измерительные приборы, ни канистра с остатками воды. На мои вопросы команда акустиков только пожимала плечами. Но рубка всегда закрывалась на ключ и никто кроме них в неё не входил. Подозрение на офицеров-акустиков я отвел сразу же, а вот с нашими мичманами решил поговорить отдельно. Мне удалось их разговорить и они покаялись, что их попутал бес. Они были свидетелями нашей радости и видели, что мы неоднократно наливали из канистры и пили. Разве же мог подумать нормальный советский мичман-подводник, что наука на радостях пьёт воду? И когда мы ушли, им тоже очень захотелось отметить это событие. Опять же, они хотели, как лучше — аккуратно вскрыть замок, немножко отлить себе шила и снова закрыть, но получилось, как всегда. Здоровый Толя Горбач поднажал и замок сломался. И вот после долгой и утомительной работы их ждало ужасное потрясение — в канистре оказалась вода. Настроение было уже не то, вся ночь была испорчена. Толя пообещал мне починить замок, а я — оставить этот инцидент между нами. До обеда наша антенная команда усиленно крутила ручки «мегеров» и накрутила, что надо бы еще раз осушить обтекатель и сделать последние штрихи. Строители пообещали, что к вечеру обтекатель будет сухой, но они собираются буквально завтра снимать леса с нашей антенны, очищать его от мусора и наглухо задраивать-близок выход в море. Договорились, что пару суток они дадут еще нам поработать. В этот же день перед самым окончанием работы вышел из строя прибор 25, а его разработчик Юра Докучаев, он тогда был один из команды разработчиков этого прибора, вышел из строя еще в субботу. Начав выходной день с ПРЗ, Юра уже не мог остановиться и впал в экстаз, непрерывно и громко распевая лежа на кровати у себя в прибойском номере. Утро следующего дня началось с захода к нам в изолятор Юры Соболева и доклада, что «раз пошли на дело я и Рабинович». Его доклад был протранслирован по телефону на лодку в центральный пост и, немного поговорив о делах, мы разошлись. Часа через три я снова был в каюте и вдруг в неё влетел Соболев с сообщением, что в обтекателе «вырубилось» освещение. Он был очень взволнован и я попытался его успокоить, что сейчас, мол, позвоню на лодку, узнаю в чем дело и все будет в порядке. Но Юра сказал, что все было бы не так страшно, если бы в пространстве между лесами и антенной в очень неудобной позе не остался стоять Толя Сусарин с 70-килограммовым экраном на спине, который в кромешной тьме невозможно поставить назад на антенну, а другого места, куда его можно было бы приткнуть просто нет. Прекрасно представив себе ситуацию, я с Юрой помчался на лодку. На объяснения, выяснения и устранение причины отсутствия освещения ушло минут 40 и все эти минуты Толя Сусарин мужественно как Атлант, держащий небесный свод, держал на своих плечах тяжеленный экран. Спустя полчаса раздался стук в дверь изолятора и вошел Толя. На мое предложение посидеть и отдохнуть Толя ответил скромной просьбой налить ему чуть-чуть шильца. Я достал из тумбы стола наш знаменитый алюминиевый 3-х литровый чайник, стакан и неизменный запас закуски — черствый хлеба, лук и чеснок и сказал, чтобы он сам распоряжался. Толя медленно налил половину стакана шила, добавил туда несколько капель воды и также медленно выпил. Собираясь уходить, он спросил можно ли еще грамульку. Я опять предложил ему остаться в каюте — до обеда было уже чуть более получаса. Но он только выпил еще четверть стакана, сказал спасибо и ушел. В Толе я был абсолютно уверен, я знал, что он может без последствий много выпить, тем более, что впереди был сытный талонный обед. Наши дообеденные попытки оживить докучаевский прибор результатов не дали. После обеда я ездил в город проведать Юру. На вопрос Паперно, как дела, я ответил, что Юра ещё поет. До выхода оставалось буквально несколько дней и Паперно позвонил прямо Громковскому с просьбой срочно прислать кого-то ещё из разработчиков прибора 25. Через день, к нашему большому удивлению, появилась начальник отдела, в котором велась разработка прибора, Ирина Константиновна Лобанова, доктор технических наук. Следующий день Юра снова пел, а подготовка к выходу у нас застопорилась. Было уже около полуночи, когда Паперно, узнав от меня, что Юра всё ещё поет, предложил вместе с ним подойти к Лобановой, которую пришлось поселить в «Прибой», т. к. в «Беломорье» не было мест. Мои возражения, что уже поздно и беспокоить Лобанову не очень удобно, Паперно начисто отверг. Мы перешли через дорогу и поднялись к номеру, где жила Лобанова. Паперно был ужасно сердит. Постучавшись, мы вошли в номер и увидели Ирину Константиновну, занятую вместе с техником из группы Новожилова прозвонкой одного из блоков прибора 25. Паперно в довольно резких выражениях обрисовал ей ситуацию, на что она, внимательно его выслушав, сказала спокойным и ровным голосом, что Юрий Михайлович Докучаев прекрасный специалист, но у него, как у каждого человека, есть свои маленькие недостатки и что завтра прибор 25 будет введен в строй. Утром у гостиницы «Прибой» садился в автобус смущенный Юра Докучаев, а вечером заработал прибор 25!! Утром этого же дня я последний раз с Юрой Веселковым и мичманом Горбачем спустился в обтекатель, чтобы принять его после очистки от мусора и дать «добро» на снятие лесов и заполнение его водой. Срок нашей гауптвахты заканчивался, группа Веселкова уезжала в Ленинград, но еще не прощалась с лодкой и должна была приехать к нашему возвращению после первого выхода в море, чтобы сделать контрольный осмотр антенны и замеры сопротивления изоляции.
Они были первыми
К 20 ноября мы были полностью готовы к выходу в море. Начиная с этого первого выхода в море, мы ввели в практику, кроме еженедельных собственных диспетчерских совещаний с руководителями подсистем, проводить за два-три дня до выхода собрание всего нашего коллектива, на котором сообщалась цель выхода и задачи, стоявшие перед нами, окончательно конкретизировался список участников выхода и обсуждались различные организационно-технические вопросы. Накануне выхода на лодку прибыла большая группа флагманских специалистов бригады строящихся и ремонтируемых кораблей во главе с комбригом контр-адмиралом Горонцовым. Я впервые увидел комбрига, о котором слышал очень много самых невероятных рассказов, когда он быстро взбегал по трапу на борт лодки. Это был маленького роста коренастый человек с хорошо сидящей на нем адмиральской шинелью и в очень большой фуражке с неимоверно высокой тульей. C его появлением началась проверка лодки перед первым выходом в море. Под руководством Горонцова совершали первые выходы в море экипажи многих атомных подводных лодок — головных, серийных и опытных. Надо было отработать морские навыки экипажа в условиях смешанных команд с заводскими специалистами, конструкторами, представителями науки, приемки, госкомиссии; опробовать режимы максимальных нагрузок механизмов и систем, скоростей; провести глубоководные погружения. Иными словами — сдать экипаж и технику «под ключ».
Флагманский РТС бригады проверял готовность «Ската» со слов начальника РТС Славы Фролова и командира группы Ноиля Исхакова, а я присутствовал при этом как заложник от разработчиков комплекса и подтвердил готовность комплекса к обеспечению безопасности плавания. На этом первом выходе лодки в море от нас не требовались дальности и точности, но сама по себе задача обеспечения безопасности плавания была очень ответственной. Ведь режимы комплекса, которые должны были эту задачу обеспечить не прошли ещё и швартовных испытаний и мы должны были на деле доказать, что, тем не менее, сможем обеспечить сдачу лодки!!
И вот после всех приготовлений, отчетах о готовности к выходу, проверок и вавилинского столпотворения при загрузке в прочный корпус подводная лодка впервые выходит в море. Экипаж корабля почти утроен за счет присутствия гражданских специалистов. Только нас, скатовцев, девятнадцать специалистов и один зам. ответственного сдатчика. Вместе с нами идет в море ответственный наблюдающий от в/ч 10729 Ж. Д. Петровский (Жорж Денисович Петровский, тогда кап.2 ранга, жизнерадостный, жизнелюбивый и доброжелательный человек; он начинал офицером-акустиком в составе первого экипажа головной лодки проекта 705 и был первым оператором на станции «Енисей». Для меня он всегда был Жорж, с ним, одним из немногих среди сотрудников в/ч 10729 и моих морфизовских коллег, я прошёл весь путь сдачи комплекса, начиная от Северодвинска 1977 года и до Западной Лицы 1982 года.) Размещаемся мы на наших стандартных местах первого отсека. Теперь мы все не только с нашими лежаками-«самолетами», постельными принадлежностями, личными вещами, документацией и измерительными приборами, а еще и с болтающимися через плечо аппаратами «ИДА» (индивидуальный дыхательный аппарат) — так надо, ведь мы на лодке, идущей в море, да еще впервые. Я уже устроился в торпедном погребе, но присутствие в нашем составе А. И. Паперно неожиданно обернулось для меня существенными жилищными благами по сравнению с остальным нашим народом. Как перед первым, так и перед всеми последующими выходами, когда на лодке было много гражданских специалистов, происходила утомительная процедура согласования с ответственным сдатчиком лодки Башариным нашего количественного состава, мест размещения и мест приема пищи. Т. к. на этом первом выходе лодки в море от нашего комплекса очень многое зависело, то мне не пришлось биться за каждого скатовца, а когда я сказал, что с нами идет Первый зам. Громковского и ему нужно обязательно место в каюте и кормление в офицерской кают-компании, это было сразу принято. Таким образом, Паперно оказался в двухместной каюте (каюте-слишком громко сказано, просто четыре стены в груде столярного мусора) во 2-ом отсеке, но с одной койкой, временно закрепленной между первым и вторым этажом. После загрузки он предложил мне, как заместитель заместителю, расположиться со своим лежаком под его койкой, что я и сделал, перетащив своё барахло из торпедного погреба. Паперно тщательно оборудовал свое лежбище и даже сделал задергивающуюся шторку. На своей койке он помещался даже сидя по-турецки, а я заползал на свой лежак, извиваясь как змей. Главной задачей этого выхода было отдифферентовать лодку, «научить» её погружаться и, что не менее важно, всплывать, а также проверить основные системы перед проведением госиспытаний. Как только отданы швартовы включается наш комплекс, за пультом управления акустики лодки, за спиной которых два эшелона: первый — Паперно, Зелях, Новожилов и я; второй — все наши, кому удалось втиснуться в рубку.
Комбриг, прибыв на корабль, сразу скрылся в отданной ему командирской каюте и только когда мы вышли из северодвинской бухты и прошли Никольский маяк он появился в центральном посту. Стоя у открытой двери рубки, я увидел весьма странно одетого человека, который сидел в командирском кресле и хриплым голосом отдавал команды. Это был человек без единого намека на флотскую выправку и энергичность вбегавшего по трапу лихого адмирала. На ногах комбрига были домашние тапочки, затем следовали широкие черные сатиновые шаровары, заправленные внизу в толстые шерстяные носки. Верхняя часть туловища была обтянута
Официальных разрешений выходить наверх было не очень много, но чисто физиологические потребности более чем двух сотен душ заставляли командование закрывать глаза на самоволки в ограждение рубки, где можно было ещё заодно и покурить. На всех, кроме командования лодки и несущих вахту в центральном посту, у которых был отдельный гальюн на средней палубе 3-го отсека, было всего два гальюна — во втором отсеке на нижней палубе и в седьмом. Поэтому ограждение рубки никогда не пустовало, а когда объявлялось официальное разрешение выхода наверх, то в ограждении набивалось так много людей, что стоять приходилось лицом к лицу, но из-за дымовой завесы лица рядом стоящего было не увидать. Да ещё сквозь толпу прижавшихся друг к другу всё время сновали в самую корму ограждения и обратно те, кому было невтерпеж. Верхневахтенный офицер, кроме своих прямых обязанностей, еще и регулировал наполнение ограждения рубки. Вторая видимая проблема присутствия такого количества людей на лодке была связана с тем процессом, который выгонял многих наверх — с приемом пищи, особенно жидкой. На этом выходе было пять или шесть (!!) смен для еды, камбуз был раскален до предела, почти без перерыва народ ел, пил и…… снова ел. Когда последняя смена заканчивала завтрак, первая уже ждала команды обедать. В такой сложной обстановке мы подходили в заданную точку (глубоководная часть Белого моря в Кандалакшском заливе), чтобы встретиться с кораблем обеспечения (СКР) и первый раз погрузиться.
В центральном адмирал появился теперь уже перед самым первым погружением лодки. СКР уже ждал нас. В центральном посту была напряженная обстановка, после прозвучавшей с него на всю лодку команды: «боевая тревога, готовность № 1 подводная, погружаемся на глубину 100 метров, осмотреться в отсеках», передвижения из отсека в отсек были запрещены, все переборочные люки задраены. По готовности № 1 вся гидроакустическая группа должна находиться в рубке, поэтому в рубке было ужасно тесно и душно. Моим излюбленным местом в центральном посту, когда я хотел понаблюдать за действиями экипажа, был узкий тупичок от рубки на левый борт, где с одной стороны, прижавшись задними стенками к рубочной переборке, стояли пульты наших станций НОР-1 и НОК-1, а с другой — приборы информационной системы «Омнибус». Центральный пост сразу наполнился докладами по громкоговорящей связи из отсеков: «шестой осмотрен замечаний нет», «первый осмотрен замечаний нет»… Адмирал уже никого не ругал, а молча сидел в кресле и наблюдал за действиями командира, офицеров и мичманов, изредка отдавая команды. В это время внимание акустиков было сосредоточено не только на индикаторе ШП, но и на станции «Арфа-М», которая осуществляла активный осмотр акватории погружения. Одновременно мы устанавливали звукоподводную связь с надводным кораблем по простой схеме: «первый, первый я второй, как слышите, прием». Очень быстро корабль начал нам отвечать: «второй, второй, я первый, слышу вас пять баллов, прием» и т. д. В этой напряженной обстановке мы даже не сумели как следует отреагировать на первый состоявшийся сеанс связи и приняли это как само собой разумеющееся. Периодически из рубки поступали доклады — «центральный, акустик, горизонт чист» и центральный доброжелательно подтверждал получение информации — «есть, акустик». Как-то по особому, м. б. даже тревожно, звучали доклады боцмана, который сидел за пультом системы «Шпат» и я видел, как он работает рычагами управления рулями глубины — «глубина 10 метров, дифферент на нос один градус, лодка погружается», «глубина 50 метров… лодка погружается»…… Может быть особое звучание докладов боцмана было вызвано тем, что в отличие от всех других докладов, в которых не улавливались явные действия и их характер был успокаивающим (замечаний нет, горизонт чист и т. д.), его сообщения несли ярко выраженное действие (лодка погружается), которое происходило с кораблем впервые в его жизни. Погуляв некоторое время на глубине 100 метров, мы начали всплывать. И хотя корабль надводного обеспечения внимательно наблюдал за обстановкой в районе нашего погружения и всплытия, снова внимание наших акустиков было приковано к индикатору станции «Арфа-М». Мы благополучно всплыли, напряжение спало, был дан отбой боевой тревоги, объявлена готовность № 2 надводная и комбриг, отругав командира лодки и ответственного сдатчика, удалился отдыхать. Но первое погружение для нас не прошло бесследно. Сейчас трудно вспомнить причину, но почему-то в первом отсеке решили открыть нижнюю крышку люка и из трубы между крышками на верхнюю палубу обрушился водопад. Во время погружения через неплотно закрытую верхнюю крышку набралось тонны две беломорской воды, которая, излившись на палубу, слегка обрызгала верхних жителей первого отсека и устремилась в торпедный погреб, основательно подмочив наши спальные места и полностью залив все спальные принадлежности ведущего инженера Сидорова. Борис Аркадьевич ужасно разозлился, но, наверное, по большей части на себя. Первоначально на этом месте был Женя Щуко, а Сидоров уговорил его поменяться с ним или просто переехать. Пришел старпом, посмеялся и разрешил нам подсушиться в турбинном отсеке, где всегда «ташкент». Всего «Сидорова» и кое-что из наших подмоченных вещей мы притащили в 6-ой отсек и быстро высушили прямо на горячих корпусах турбин и многочисленных трубопроводах. Затем были еще погружения и всплытия, переходы в другие районы, надводные положения с нещадной качкой, мы бегали наверху и внизу от самого малого и до самого полного хода, корабль, все его машины, механизмы и частично гидроакустический комплекс зажили настоящей морской жизнью. На протяжении всего этого выхода наш комплекс отлично функционировал, мы поддерживали постоянный акустический контакт и связь с кораблем обеспечения, мы наблюдали за далеко проходящими надводными судами, с первого же включения пришлась по душе акустикам станция «Арфа-М», обеспечивавшая погружение и всплытие лодки. Отличная работа комплекса докладывалась по инстанциям вверх (от командира группы акустиков через начальника РТС командиру лодки и комбригу, а также в радиодонесениях на базу).
В противоположность нам, у наших коллег агатовцев и азимутовцев не все ладилось. И если первые были вообще ещё очень далеки от решения каких либо конкретных задач, то у вторых происходили досадные сбои в определении наших координат и мы иногда «шли» по Гудзонову заливу, а иногда в подводном положении продолжали идти уже по просторам Канадской тундры. Но не только наш комплекс обеспечивал этот выход, мы сами тоже помогали лодке произвести проверки дифферентовки и кренования, перетаскивая из носа в корму и с левого борта на правый тяжелые металлические болванки. Конечно же, мы изыскивали любую возможность, чтобы в максимальной степени проверить комплекс. И хотя наши «Куплеты» и «Обухи» были еще впереди, этот и последующие выходы в декабре 1977 года дали нам огромный практический материал о работе комплекса в реальных условиях. Приближалось окончание этого тяжелого и напряженного восьмисуточного первого выхода лодки в море и на одном из обсуждений наших дел родилась идея попросить командование лодки дать нам возможность персонально, не совмещая с лодочными делами, поработать по обеспечивающему нас СКР'у. Я отправился «договариваться с таможней». Перед тем как идти к комбригу, командир, глядя на меня своими хитрющими глазами, спросил: «а не подведете, ёбть, Борис Владимирович?» Я не понял кого и почему мы подведем, но громко сказал: «никак нет, Сергей Иванович» и тихо добавил: «ёбть». Наша просьба была удовлетворена, но почему-то по лодке было сделано сообщение о проведении испытаний комплекса «Скат». Поскольку никаких схем взаимного маневрирования не было, мы выбрали самый простой и понятный вариант, который и был по радио передан на СКР. Корабль должен был удаляться от нас в сторону Кандалакши, меняя скорость хода через определенные промежутки времени. В назначенное время лодка погрузилась и мы начали работу. СКР удалялся, а мы как маятник ходили взад и вперед, делая циркуляции и меняя угловое положение к направлению движения надводного корабля. С первого момента работы наши акустики держали уверенный контакт с кораблем, докладывая на ЦП о всех изменениях его скорости хода. Это была наша первая непосредственная работа по надводной цели в реальных условиях. СКР удалялся, но все время присутствовал на нашем индикаторе. Почти одновременно в ЦП раздались два доклада — штурман доложил, что по его прокладке СКР подошел к боновым заграждениям на входе в Кандалакшу, а акустик, что цель застопорила ход. Мы всплыли, связались по радио с кораблем, от которого получили подтверждение докладов нашего штурмана и акустика. И хотя у нас не было точных данных ни о гидрологии в этом районе моря, ни об уровне шумности цели, ни об уровне собственных помех, дистанция, на которой акустики обнаруживали СКР, особенно на его самом малом ходу, говорила о больших возможностях комплекса. Это был наш первый успех, наш первый триумф в длинной цепи маленьких и больших побед и, конечно же, неудач на пути сдачи опытного образца комплекса, который произвел огромное впечатление на военных и всех гражданских специалистов, находящихся на борту, включая нас самих. Мы получили поздравления от командира лодки, от находившихся на борту Гл. технолога ЛАО В. И. Водянова (в то время он координировал от 1 ГУ МСП все работы по испытаниям лодки) и зам. Гл. конструктора лодки С. Н. Хорюшина, от многих офицеров, от наших коллег азимутовцев и агатовцев. Совершенно особым образом отметил наш успех комбриг. Следом за командой «выход наверх разрешен» по всей лодке раздался хриплый голос адмирала: «Первыми выходят скатовцы». Такое поощрение надо было действительно заслужить.
Наше самое глубокое погружение в тот выход мы совершили на глубину 150 м за день до возвращения домой и довольно долго шли под водой. Это было 27 ноября 1977 года. И надо же было так случиться, что это совпало с моим днем рождения и тогда же произошла моя близкая встреча с комбригом. Сначала мои товарищи, скатовцы, тепло поздравили меня, вручили подарок и зачитали шуточное поздравительное стихотворение, написанное на бланке Боевого листка с автографами всех наших участников выхода. Этот Боевой листок мне очень дорог и его подлинник я храню до сих пор. (Фотография с Боевого листка приведена и в этих воспоминаниях, но с несколько смягченными мною выражениями в первом и третьем четверостишьях по сравнению с оригиналом, который был написан и зачитан в сугубо мужской компании, да ещё под водой. Надеюсь, что авторы меня простят.) В соответствии с последним четверостишьем: