От Карповки до Норвежского моря

Тесляров Борис Владимирович

На этом выходе на лодке произошло событие, которое имело трагические последствия.

В составе экипажа лодки был один из офицеров, капитан-лейтенант, командир дивизиона живучести, фамилию которого я, увы, уже не помню, а звали его Толя. Он был среднего роста, крепкого телосложения, рыжеволосый и с множеством веснушек. В силу своей должности на лодке он больше всех других членов экипажа присматривал за гражданской братией и каждый из нас неоднократно получал от него замечания — то за несанкционированное передвижение по лодке, то за незакрытую за собой крышку переборочного люка, а больше всего он ругал нас за то, что мы не носили с собой аппарат ИДА. Ругал нас по-флотски сурово, но справедливо. Между собой мы звали его «рыжая бестия». И вот, по пути домой, во втором отсеке неожиданно стало повышаться давление. Все, кто там находились, сразу почувствовали это по возникшему болевому ощущению в ушах. Командир второго отсека мгновенно доложил в центральный и разбудил отдыхавшего от вахты командира дивизиона живучести. Толя спустился на нижнюю палубу второго отсека и начал там оперировать какими-то вентилями, одновременно переговариваясь по громкой связи с центральным. Как известно, всё, что должно делаться особенно быстро, неизменно получается особенно медленно. В центральном нажимали не на те кнопки, Толя что-то кричал, ругаясь, по громкой связи, а давление в отсеке медленно повышалось и уже ощущалась довольно сильная боль в ушах. Затем командир дивизиона живучести, поняв бесполезность переговоров с ЦП, вылез на среднюю палубу и побежал в 3-й отсек. Вероятно, он решил, что, несмотря на перепад давления между вторым и третьим отсеками, ему удастся удержать крышку переборочного люка, которая открывалась в сторону третьего отсека, но он ошибся и крышку вырвало у него из руки, а его самого с силой втянуло в коридор средней палубы третьего отсека, над настилом которой он пролетел метра два-три. Находясь в возбужденном состоянии, он сразу и не почувствовал, что отпружинившая назад крышка переборочного люка задела его по голове. Толя еще успел подняться в центральный и сделать необходимые отключения, прежде чем он сам и все присутствующие заметили, что его лицо покрыто кровью, а на настиле средней палубы осталась кровавая дорожка. Корабельный доктор наложил несколько швов на рану и уложил его в медизолятор с диагнозом сотрясение мозга, а когда мы вернулись с моря Толю переправили в госпиталь. Все было бы хорошо, если бы уже в конце этого года у него не начались сильные головные боли и не началось ухудшаться зрение. Потом он опять надолго оказался в госпитале, а позже, в году 79 или 80, насколько мне стало известно, наш первый командир дивизиона живучести полностью потерял зрение………

Заканчивался наш наладочный выход. Мы возвращались в Северодвинск уверенные, что первые четыре подсистемы пройдут ходовые испытания. Больше того, мы даже думали, что сдадим и пятую, и шестую.

Большой северодвинский сбор

Северодвинское короткое лето было в полном разгаре и в последнее воскресенье июля мы задумали устроить грандиозный

пикник, посвященный дню Военно-морского флота, на берегу Белого моря, на ягровском песчаном пляже. Но вокруг этой идеи не получилось сплочение нашего большого коллектива, т. к. мной и Парметом была допущена тактическая ошибка. Раздав в оздоровительных целях в субботу «шило», вечером уже стало ясно, что большинство тех, кто готов был к пикнику, принять в нем участие не смогут, судя по состоянию их здоровья. В итоге образовалось несколько самостоятельных малочисленных групп, которые расположились в прибрежных дюнах. День выдался замечательный, было солнечно, тепло и почти безветренно. В нашей компании была Ира Торхова, Миша Пармет, я, а также приглашенные нами Сережа Русаков (командир лодки), Сережа Малацион (старпом), Боря Башарин, Витя Соколов и ещё несколько человек с «Дубравы». Мы расположились недалеко от воды в неглубоком песчаном котловане, по краю заросшим высокой травой. Ира собиралась обязательно окунуться в Белое море и уговаривала меня сделать то же самое. После некоторого времени с начала мероприятия, когда мы уже хорошо разогрелись, Ира пригласила меня нырнуть в Белое море и я согласился. Каково же было наше удивление, когда, подойдя к воде, мы увидели ещё не растаявшие маленькие тоненькие льдинки. Я отважно зашел в воду почти до щиколотки и понял, что дальше могу идти только под дулом пистолета. А Ира, перебираясь через льдинку, поскользнулась и грохнулась в воду, выполнив таким образом свое намерение окунуться в море, практически в него не войдя. Галопом мы помчались в наше укрытие, чтобы срочно растереться снаружи и внутри. Постепенно наши гости стали расходиться и с нами остался только Сережа Малацион. Но вскоре и мы вынуждены были покинуть берег моря, т. к. налетело несметное количество голодных больших комаров, которые начали нещадно нас кусать. Больше на пляжном берегу Белого моря я никогда не был.

После очередного рабочего совещания с руководителями подсистем я дал телеграмму в институт на имя Председателя комиссии Н. И. Лобанова о готовности комплекса ко второму этапу ходовых испытаний. Но сами испытания начались только в конце августа. До этого было несколько коротких выходов в интересах омнибусовцев, потом экипаж сдавал свои собственные задачи и один раз наша лодка выходила в море на сутки в качестве цели для сдачи очередного «бомбовоза» проекта 667БДР. На всех этих выходах мы присутствовали минимальным составом. Володя Шумейко использовал выходы, чтобы добиться устойчивой работы своего измерителя. Группа гидроакустиков уже довольно уверенно общалась с комплексом и лучшим среди них был командир группы Ноиль Исхаков. Он обладал быстротой реакции, имел великолепно натренированную слуховую память и прекрасное пространственное воображение, имел, если можно так сказать, акустическое чутье. Но все эти отличные профессиональные качества сводил на нет его характер. Неистребимое желание доказать всем своё профессиональное превосходство, постоянная конфронтация с предельно-выдержанным начальником РТС Славой Фроловым и командованием лодки неприятно выделяли его из всего экипажа. Создавалось впечатление, что Ноиль специально ищет поводы для своего списания с лодки или вообще с Флота. Со дня на день мы ждали прихода лодки проекта 675 с нашими институтскими связистами на борту, в задачу которых входило оживление аппаратуры «Штиль-1» и обеспечение в качестве наших корреспондентов на этой лодки испытаний скатовской подсистемы связи. Связисты-штилёвцы дважды помогали нам — в Белом море на ходовых испытаниях и в Норвежском на Государственных. Помню, что оба раза был Р. С. Драгилев (Рома, очень хозяйственный, очень добрый и отзывчивый, всегда готовый помочь) и, как мне сейчас кажется, первый раз был Ю. М. Козлов (Юра, Гл. конструктор станции «Штиль-1», четкий и пунктуальный), а второй — Ю. Я. Голубчик (Юра, зам. Гл. конструктора, немногословный и вдумчивый).

И вот, примерно, за неделю до нашего выхода пришла в Северодвинск лодка проекта 675. Для неё не нашлось места ни у пирсов «Звездочки», ни у пирсов СМП и её поставили на бочки в середине бухты. У наших связистов сразу же родилась идея попробовать поработать «Штилями» прямо здесь, в заводской бухте. Пока связисты настраивали аппаратуру мне в очередной раз удалось получить разрешение на работу с излучением у многочисленных режимных служб. Что только я им не рассказывал об этом «невидимом и неслышимом» виде связи. Как всегда, рассказы дилетантов значительно более красочны и правдоподобны, чем сухость и конкретность специалистов, и убедительны для ещё больших, нежели сам рассказчик, дилетантов. Во многих случаях успех гарантирован, конечно, если в инструкциях слушателей не написано однозначное нельзя. Параллельно продолжалась работа по окончательной подготовке комплекса к испытаниям. У нас, кроме рабочих мест в 1 и 2 отсеках, рубке гидроакустики, появилось дополнительное рабочее место в крохотном концевом отсеке, где был установлен пульт управления УПВ с нашей системой СБКП. По штатному лодочному расписанию УПВ тогда относилось к службе РТС и временными жителями этого необитаемого отсека были, как правило, мичман Горбач, Борис Иванович Селиванов и наш Толя Бестужев. Ко времени начала наших ходовых испытаний или немного раньше в институте прошла очередная реорганизация и комплексная разработка систем шумопеленгования с использованием буксируемых антенн, как и самих антенн, была передана в 13 отдел, где были созданы специальные сектора. И вот для руководства работами по пятой подсистеме, для руководства своими сотрудниками и, вообще, просто поруководить приехал не так давно появившийся в нашем институте в качестве заместителя начальника комплексного сектора Андрей Иванович Згодько. С Андреем я познакомился много лет назад в первый же мой визит по скатовским делам в СПМБМ «Малахит», где он работал в секторе гидроакустики. Уже тогда, в бытность свою рядовым конструктором, его многозначительность, оперирование в разговоре множеством фамилий всякого рода руководителей и покровительственный тон наряду с простотой «своего парня» несколько меня удивляли. Придя в институт на должность зам. начальника комплексного сектора с не самых высоких конструкторских должностей, Андрей непрерывно стремился вращаться вокруг институтского руководства. Он обладал потрясающей способностью абсолютно не реагировать на многочисленные «тумаки», получаемые от тех, среди которых ему всё время хотелось быть, и на почти откровенные прилюдные далекие отправления. Очень скоро Андрей ушел из института и появился на заводе ВТП в качестве зам. начальника сдаточного 7-го цеха. В этой его должности я с ним сталкивался на Дальнем Востоке и Камчатке уже после сдачи опытного образца в период работы по авторскому надзору. Как только в 7 цехе начались серьезные неприятности, Андрею удалось довольно быстро и безболезненно уволиться и он оказался в ЦНИИ им. Крылова. А когда я случайно его там встретил, он сразу мне сообщил, что только вернулся из командировки в Арабские Эмираты, где вел переговоры с каким-то знатным шейхом о закупке измерительных приборов и, снисходительно похлопывая меня по плечу, посоветовал хотя бы раз в жизни побывать в Дубайи.

За пару дней до выхода в море приехал Председатель комиссии Лобанов, его заместитель, наш морфизовский контр-адмирал Хияйнен, Гл. конструктор комплекса Громковский и его первый заместитель Паперно, члены комиссии от в/ч 10729 и нашей военной приемки. Почти все члены комиссии от разработчиков комплекса были среди тех, кто настраивал и готовил комплекс к испытаниям. Сразу же по прибытии в Северодвинск Громковский отправился на совещание к директору СМП и сказал, что остановится в гостинице горкома партии (была и такая), оставив мне адрес. Вместе с остальными прибывшими я отправился на поселение в гостиницу «Беломорье» и после благоприятного решения этого вопроса мы поехали на «Дубраву». Утром следующего дня произошел т. н. «адмиральский эффект» — забарахлил наш автобус и все добирались до работы на общественном транспорте. Паперно и я сначала ещё заехали за Громковским. По дороге Паперно предложил Громковскому пообщаться с народом на общем собрании, по установившейся традиции проводимым перед каждым выходом в море. Попав на «Котлас», мы отправились в наш кормовой изолятор, где я доложил Директору — Гл. конструктору состояние дел. Как обычно, собрание открывал я с организационного сообщения о дате выхода, его участниках, продолжительности и цели выхода, размещения на лодке, технического обеспечения выхода и т. п. Вопросы готовности комплекса к выходу были уже решены и я имел полную информацию от руководителей подсистем. Кто-то после таких собраний уезжал домой в Ленинград, кто-то оставался на берегу в дежурном режиме с готовностью по нашему вызову с моря прибыть на лодку. Директор говорил обо всем и ни о чем, но не забыл упомянуть и поблагодарить коллектив за успешно проведенные предыдущие работы. В заключение он не удержался, чтобы, опять таки, прилюдно, не отругать меня за безответственное отношение к транспорту. После собрания Паперно совещался с руководителями подсистем, а мы снова сидели в изоляторе и Громковский, как ни в чем не бывало, обращаясь ко мне и Пармету с демократическим «мужики», говорил какое важное значение имеют для института и объединения положительные результаты испытаний комплекса. Мужики молча слушали и кивали головами.

Продолжение второго куплета

Накануне выхода происходила окончательная расстановка сил внутри лодки. В нашем распоряжении, как всегда, была торпедная палуба, торпедный погреб, а теперь ещё мы рассчитывали на пару мест около аппаратуры 5-ой подсистемы на верхней палубе 2 отсека и на пару мест в нашей генераторной в первом отсеке. Башарин был не очень доволен большим нашим составом, но особенно и не возражал, а вот Русаков был очень недоволен присутствием среди членов нашей комиссии Хияйнена. В соответствии с определенными флотскими положениями командир лодки должен был уступить свою каюту хоть и не действующему, но, тем не менее, адмиралу. В этом отношении каюта старпома наверху 2 отсека, как мы называли на «голубятне», была вне адмиральских и прочих притязаний. Кроме того, нужно было соответствующим образом распределить офицеров — членов нашей комиссии. Не очень было бы гостеприимно если бы офицеры, как простые техники, инженеры и научные сотрудники, спали прямо на палубе. Нужно было также пристроить куда-то и Председателя комиссии, и Громковского, и Паперно. Пришлось экипажу корабля уплотняться. Кроме нас и нашей комиссии в море собирались пойти два подстраховывающих «медвежатника» и человек 5 омнибусовцев. У нас по программе испытаний была проверка выдачи данных в «Омнибус» и хотя наши данные ещё не могли быть обработаны, мы договорились, что для нашей комиссии будет достаточным подтверждения омнибусовцев, что соответствующие сигналы присутствуют на входе их приборов. Ну и, конечно, определенное количество лаовцев в качестве скатовских болельщиков собиралось устроиться где-то в кормовых отсеках. После окончательного уточнения плана и определения очередности прихода кораблей обеспечения, после окончательного доклада о готовности комплекса к испытаниям мы загрузились в лодку и по команде «запевай!» начали петь вторую часть второго куплета. Как мне сейчас кажется, это было где-то между 27 и 29 августа.

Итак, наши испытания обеспечивали два надводных корабля (СКР) и подводные лодки проекта 675 и проекта 667БДР, на которых находились наши связисты. На первой Драгилев и Козлов (или Голубчик?), на второй — Варназов. В течении первых четырех суток мы должны были по плану поочередно сдавать подсистемы ШП, ОГС, ЭП, тракты высокочастотной и кодовой связи, подсистему встроенного контроля комплекса и аппаратуру контроля помех. На вторые сутки нашей работы, когда мы ждали прихода подводной лодки проекта 667БДР, наши связисты получили подкрепление в лице комплексного разработчика основного прибора станции «Штиль-1» В. Н. Куприянова, который прибыл в Северодвинск уже после нашего ухода в море и был доставлен к нам на буксире. Уверенно функционировали подсистема шумопеленгования и подсистема обнаружения гидроакустических сигналов. Эффектно, с отличными результатами, отработала подсистема эхопеленгования. Совершенно неожиданно для всех и, прежде всего, для нас самих долго не устанавливалась связь с лодкой БДР. На наши многочисленные вызовы «Балаклава, Балаклава — я Сланец, как слышите, прием» ответа не было. Кто только не подержал в руках микрофон — поочередно вся команда гидроакустиков, начальник РТС, все наши связисты — Дынин, Мамут-Васильев, Куприянов, Председатель комиссии Лобанов, у которого в силу особенностей дикции получалось очень смешно: «Баваквава, Баваквава — я Сванец, приём». Наконец, в рубку вошел Русаков и твердым командирским голосом начал произносить связное «заклинание», все присутствовавшие насторожились в ожидании обязательного «ёбть», но его не последовало, а через несколько секунд сквозь шумы, писки и скрипы из динамика раздалось еле различимое: «Сланец, Сланец — я Балаклава, слышу Вас три балла, прошу повторить, прием». Обозвав нас хреновыми акустиками, гордый командир вернулся в центральный. На обеспечивающей лодке оказались технические неисправности, которые были устранены и мы успешно провели испытания трактов связи. С учетом времени затрачиваемого на встречу с обеспечивающими кораблями и переговоров с ними по радио для последних уточнений их действий, на заседания комиссии и обсуждения результатов испытаний, замечаний и рекомендаций, а также переходов из одних полигонов в другие мы находились в море уже почти 6 суток. Каждое наше погружение и всплытие Володя Шумейко выдвигал свой «Жгут», который показывал устойчивую работу, а картинка гидрологического разреза с определенной степенью точности соответствовала нашим предварительным данным о типе гидрологии и «Жгут» выдержал испытания. Впереди у нас были ещё испытания тракта связи с повышенной скрытностью излучения (аппаратура «Штиль-1») и подсистемы ШП с буксируемой антенной. Эти-то испытания и заставили нас с одной стороны здорово поволноваться, а с другой — только лишний раз подтвердили отличное функционирование уже сданных подсистем и мы получали дополнительную, весьма нужную разработчикам, информацию о работе комплекса в различных условиях реального использования. Так, при работе основного тракта шумопеленгования при почти штилевом состоянии моря на спецификационном (6 уз.) и меньшем ходу лодки, выяснилось, что за счет внедренных технических решений по уменьшению уровня корабельных акустических помех превалирующее значение в высокочастотном диапазоне имеют собственные электрические шумы предварительных усилителей и возможности тракта ограничены нашими внутренними причинами; мы получили первые статистические данные об использовании различного вида зондирующих сигналов подсистемы эхопеленгования и её энергетическом потенциале; много нужной информации о режимах точного и грубого пеленгования получили разработчики подсистемы ОГС и т. д. С приходом лодки проекта 675

начались испытания режима СПС. Этот специфический режим связи, обладая несомненными достоинствами, имел технически сложные подготовительные процедуры, связанные с необходимостью синхронизации работы корреспондентов. Сначала мы связались с лодкой по радио и командиры уточнили схему взаимного маневрирования, а затем мы быстро установили с ней звукоподводную в/ч связь, ещё раз обговорили с нашими связистами таблицу условных сообщений и лодки погрузились для непосредственной работы. И здесь мы, пожалуй, впервые столкнулись с трудностями и с первыми волнениями. Нам никак не удавалось войти в режим синхронизации и добиться уверенного прохождения пилот-сигнала. Мы переговаривались по звукоподводной связи с нашими корреспондентами, брали тайм-ауты для обдумывания, всплывали и снова погружались, а режим СПС работать не хотел. Вся наша сдаточная команда связистов здорово волновалась, а, как известно, волнение всегда лишь усугубляет ситуацию. Явно переживал эту ситуацию и заместитель Председателя комиссии Л. П. Хияйнен. Во-первых, ещё в свою бытность начальником кафедры в Академии Лев Петрович уделял большое внимание дальней и скрытной связи между взаимодействующими подводными лодками, а во-вторых, уже как сотрудник института, он был причастен к успешным испытаниям опытного образца станции «Штиль-1». Олимпийское спокойствие сохранял наш Генеральный директор, которого я, перемещаясь между первым отсеком и рубкой гидроакустики, часто видел в тупике средней палубы 3-го отсека, где он, борясь с гиподинамией, делал гимнастику и даже предлагал мне к нему присоединиться, а иногда, делая вид, что ничего не знает, спрашивал как у наших мужиков идут дела. Потом, уже после успешных испытаний, проговаривая ситуацию со «Штилем», мы пришли к выводу, что такое поведение Генерального директора было единственно правильным. Надо сказать, что Владимир Васильевич всегда хорошо знал и чувствовал, как надо себя вести. Прошло уже часов 8 или 10, а положение не менялась. Обсудив ситуацию, мы приняли решение о перерыве в испытаниях, связанным с устранением технических неисправностей, о чем я доложил Председателю и командиру лодки. Это же сообщение мы передали нашим корреспондентам и обе лодки всплыли. Между нами была установлена радиосвязь и лодки дрейфовали в режиме ожидания. Паперно, безусловно, также был обеспокоен ситуацией и, как всегда в таких случаях, в его голове проигрывалось множество вариантов в поисках оптимального решения. И вот по его предложению и под его руководством была организована «мозговая атака» наших связистов, в ходе которой Куприянов высказал мысль о возможной причине неисправности, которая нашла понимание у остальных участников «атаки». В одном из блоков прибора 16 были сделаны соответствующие изменения и мы решили продолжить испытания. Опять мы погрузились и работа пошла! Режим СПС заработал и удивил всех присутствующих на лодке своими сотнями километров. А Володя Куприянов был не только героем дня, а стал ещё первооткрывателем явления, которое было обнаружено в ходе испытаний и естественно сразу было названо «эффектом Куприянова». Суть явления заключалось в том, что при включении аппаратуры «Штиль» на передачу сообщений, когда включалось генераторное устройство, лодка начинала медленно подвсплывать. Явление это было замечено тогда, когда именно Куприянов работал за пультом аппаратуры «Штиль» и нажимал соответствующую кнопку. Непонятным оказался не только «эффект Куприянова», а также то, что первоначально комиссия не сочла ничего лучшего, чем записать нам замечание по этому поводу. После наших резких возражений формулировка была изменена на «…решить совместно с СПМБМ „Малахит“…». Правда, замечание скатовской комиссии мало к чему обязывало проектантов лодки, но давало нам возможность хотя бы привлечь их к разгадке этого эффекта. Как потом оказалось, разгадка оказалась довольно простой. При обсуждении этого замечания со специалистами «Малахита» я, вспомнив о похожем эффекте во время докового перехода, поинтересовался каким образом обеспечивается электропитание нашего «Штиля» и системы управления погружением и всплытием «Шпат». Выяснилось, что обе системы получают электропитание по сети 400 Гц от одного и того же машинного преобразователя, мощность которого меньше суммарной потребляемой мощности «Шпата» и нашего «Штиля». Практически полностью, теперь уже на лодке, повторилась доковая ситуация. Только тогда подключались подруливающие устройства и это приводило к изменению параметров сети (частоты и напряжения) и срабатыванию нашей защиты, а сейчас подключался «Штиль» и изменение параметров сети, связанных всё с той же перегрузкой преобразователя, приводило к изменению положения сельсинов, управляющих рулями глубины. После разделения электропитания мы уже не влияли на положение лодки, но в историю лаборатории связи и сдачи комплекса «Скат» это явление так и вошло под названием «эффект Куприянова».

Все эти напряженные сутки испытаний вместе с подсистемой ШП функционировала и подсистема классификации, но результаты были совсем неутешительные, слишком часто происходили сбои подсистемы или она просто не принимала никакого решения о классе цели. Но зато нашим специалистам удалось увидеть явные собственные недоработки в вопросах взаимодействия этих двух подсистем, которые были учтены в дальнейшем.

И вот наступила очередь сдачи пятой подсистемы, которой предшествовало детальное обсуждение совместных действий наших специалистов, специалистов-разработчиков УПВ и, конечно же, экипажа корабля. Корабли обеспечения заняли исходные позиции и каждый ждал своего «часа икс». У нас было три рабочих места — в рубке гидроакустики у левой шапэшной секции пульта, на индикатор которой выводилась информация; на «голубятне» у аппаратной части, где производился спектральный анализ шумов и запись их на магнитофон и в концевом отсеке лодке, откуда производилось управление УПВ и где была расположена аппаратура нашей системы бесконтактного контроля положения антенны. Шли восьмые сутки наших испытаний.

Пока лодка погружалась, мы окончательно, уже по громкоговорящей связи, уточнили схему взаимодействия между всеми участниками процесса. На глубине 100 метров лодка заняла горизонтальное положение при скорости 6 узлов и «процесс пошел». Включились насосы УПВ, создавая в гондоле избыточное давление, необходимое для выталкивания концевого тела (стабилизатора) из выходного отверстия гондолы, в котором оно хранится при запасованной антенне, был расторможен барабан лебедки и концевое тело, отталкиваемое от лодки гидродинамическим напором потянуло за собой нашу антенну. Из концевого отсека поступило сообщение о прохождении первой магнитной метки, затем второй, третьей… медленно антенна сматывалась с барабана и уходила за корму лодки. С «голубятни» докладывали о фиксировании на приемниках антенны шумов буксировки неожиданно большого уровня, которые наблюдались и на развертке индикатора, но особой тревоги это сразу не вызвало. В строгой последовательности фиксировались магнитные метки прохождения антенны и довольно скоро начал уже выходить кабель-буксир. Это означало, что вся активная часть антенны уже находится в воде и через несколько минут наступит тот самый «час икс», когда наше обеспечение начнет свое маневрирование. И вдруг, совершенно неожиданно, пропала вся начальная информация о буксировке антенны у нас в рубке и на «голубятне», а из последнего отсека доложили об аварийной ситуации с УПВ и об автоматической остановки лебедки. Сразу было сделано предположение об обрыве антенны. Дальнейшие попытки включения УПВ в режим выпуска антенны, а также её выборки результатов не дали и только ещё более убедили всех, что антенна оторвана и что-то произошло с УПВ. Срочно собралась комиссия и, заслушав сообщения наших специалистов и разработчиков УПВ, было принято решение о приостановке испытаний комплекса до выявления истинных причин. Мы связались с кораблями обеспечения, объяснили ситуацию и отпустили их. Затем всплыли с целью вызова нашего буксира, который должен был быть где-то рядом, чтобы пересадить членов комиссии и отправить их в Северодвинск. Параллельно продолжались острые дебаты с представителями Пролетарского завода на тему «кто виноват» и «что делать». Вот тут-то Громковский уже не молчал. Активно принимая участие в дебатах, он однозначно обвинял пролетарцев, ссылаясь на неоднократные разговоры с директором Пролетарского завода Пашкевичем после многих неудач с УПВ «Руза» при испытаниях станции «Аврора-П» и бездействие его специалистов. По возвращении в Северодвинск Громковский намеревался созвать Совет директоров предприятий Министерства, для обсуждения прямо на месте вопросов срыва испытаний комплекса и выработки соответствующих рекомендаций. (был и такой орган в рамках Министерства, с рекомендациями которого считался и Заказчик). Ни Б. А. Селиванов, ни второй представитель пролетарцев, не могли соперничать с красноречием Громковского и его «убийственной» аргументацией виновности разработчиков УПВ. В это хотелось верить нам и даже военным членам комиссии. Я помню еще одну ситуацию, когда на этих испытаниях Главный конструктор активно помогал нам. Это происходило при сдаче аппаратуры контроля помех, когда Громковский был возмущен поведением одного из членов комиссии. Дело в том, что почему-то возможности нашей аппаратуры вызывали недоверие со стороны специалистов лаборатории ЦНИИ им. ак. Крылова, рекомендациями которой пользовались проектанты в борьбе за обесшумливание корабля и за минимальный уровень акустических помех в носовой оконечности. Это была лаборатория, которой руководил молодой доктор наук Романов, а непосредственно с нами работал его сотрудник Юрий Петров. Надо сказать, что более занудного, никому ничего не доверяющего человека, я не встречал за всё время работы. Но это так, к слову. Ещё во время работ по установке ИКУ на лодке была установлена альтернативно нашей аппаратуре система контроля помех разработки ЦНИИ им. ак. Крылова с множеством гидрофонов в носовой оконечности. Возможно эта фирма считала, что мы завышено выставим нулевое значение абсолютного уровня помех, относительно которого и будем контролировать помехи в ходе испытаний и тем самым поможем себе получить требуемые дальности. Уже на наших наладочных выходах и на выходе с ИКУ Петров записывал какую-то информацию на магнитофон, что-то наблюдал на спектроанализаторе, но, т. к. никаких выводов из своих наблюдений он не делал и не допускал никого к своей технике, наши специалисты Усоскин, Нодельман, Кветный и я, к ним примыкавший, понимали, что эта аппаратура фиксирует уровень «цен на хлеб в гражданскую войну». На этом же выходе уже никакой альтернативы нашей АКП не было, но был член комиссии Юрий Петров. Уж сколько он попортил нам нервов и нервов членам комиссии — передать трудно. Он ничему не верил, считал, что мы делаем всё неправильно, что мы обманываем комиссию, а результаты наши измерений считал «филькиными грамотами»… Это была настоящая «баба-Яга», которая сама ничего не предлагала, но была всегда против и свою ужасно занудную противную арию она исполняла на одной долгой минорной ноте. В итоге, при обсуждении результатов испытаний АКП, он заявил, что никакие документы подписывать не будет, а Громковский пообещал ему, что он никогда не будет больше членом никаких комиссий. Пока к нам шел буксир стало темнеть, а на море поднялся ветер и слегка заштормило. Подойдя к нам, буксир пришвартовался и с него на лодку был заведен трап, простой деревянный трап без поручней, который напоминал доску качелей, попеременно поднимаясь и опускаясь то одном, то на другом конце. Началась эвакуация членов комиссии, с которыми уходили и Паперно, и Громковский. На буксир переползали в буквальном смысле ногами вперед, руками держась за основание трапа. Последним покидал лодку Л. П. Хияйнен, который попросил меня подержать его адмиральскую фуражку, опасаясь как бы её не сдуло в море сильным ветром. Когда нашего адмирала благополучно приняли, мне пришлось совершить путешествие на буксир с целью возвращения фуражки его владельцу, бросать её было рискованно из-за сильного ветра. На буксире, совершенно неожиданно, я встретил вышедшего на палубу заспанного Корюна Варназова. Была договоренность, что после испытаний подсистемы связи Варназова снимут с лодки БДР и на нашем буксире доставят в Северодвинск. Его действительно сняли, но буксир в Северодвинск по каким-то причинам не пошел и Корюн уже пятые сутки болтался на буксире и двое последних суток почти ничего не ел, т. к. запасов продовольствия едва хватало на членов команды. Почему-то дубравские буксиры всегда имели ограниченный запас продовольствия, хотя капитан и старпом прекрасно знали, что на борту будут дополнительные «рты». Нельзя было спокойно смотреть на его голодное выражение лица и я предложил ему перейти на лодку, но он так вымотался за эти дни и ночи и так оголодал, что был рад скорейшему возвращению на буксире в Северодвинск и только попросил меня чего-нибудь раздобыть ему поесть. Я переполз на лодку, «залетел» на камбуз и наш кок загрузил меня (вот, что значат хорошие отношения с экипажем) буханкой хлеба, пачкой сахара, банкой тушенки и банкой рыбных консервов. До расхождения с буксиром я успел всё перебросить Корюну. После совместного со старпомом подвига по спасению от «голода» Пармета и Иры Торховой в Белом море теперь я уже один совершил подвиг по спасению от «голодной смерти» сотрудника нашего сектора связи Корюна Варназова, который даже много лет спустя всё ещё вспоминал этот случай.

Всю ночь мы дрейфовали, качаясь на волнующемся море, в районе потери буксируемой антенны. Утром я был вызван к командиру, который задал мне вопрос о стоимости потерянной антенны. Не зная точных цифр, я назвал сумму в каких-то сотнях тысячах рублей. Лукаво усмехнувшись, он сказал, что и не представлял, как может дорого стоить такое д…о, которое, тем не менее, он намерен искать. Чем было вызвано его намерение искать потерянную антенну, — какими-то флотскими предписаниями или указаниями, полученными по радио, или собственной инициативой, основанной на ответственности за всё, что происходит на его лодке, он мне не объяснил, как и совершенно не отреагировал на мое замечание о бесполезности поиска предмета, потерянного под водой и имеющего нулевую плавучесть. Зато я получил требовательное приглашение вместе с ним выйти наверх на поиски антенны и замечание, что, как известно, д…о всегда всплывает. И вот, надев сапоги и напялив на себя все теплые одежды, поверх которых я с трудом натянул «канадку» командира БЧ-5 Валеры Андронова, я вылез наверх, где уже по крыше ограждения рубки расхаживал командир, непрерывно поднося к глазам большой морской бинокль. Слава богу, море успокоилось и была лишь легкая зыбь. Русаков сказал, чтобы я оставался на мостике и приказал вооружить биноклем и меня. Я опять попытался напомнить ему о нулевой плавучести, но он перебил меня и уже резко сказал, что «д…о, ёбть, должно обязательно всплыть». В поисках антенны мы провели часа четыре, в течение которых через каждые 30–40 минут мы спускались на 10 минут вниз погреться и на это время разрешался выход наверх. Почти после каждого очередного согрева Русаков громко, чтобы слышал верхневахтенный офицер, произносил:: «По курсу… наблюдаю буксируемую антенну, дистанция… кабельтов». Верхневахтенный нажимал ногой на тангенту переговорного устройства и говорил: «Внизу! Командир наблюдает буксируемую антенну по курсу… дистанция… кабельтов». Внизу это сообщение фиксировалось в вахтенном журнале и лодка, медленно разворачиваясь, ложилась на другой курс, чтобы пройти несколько десятков, а то и сотню кабельтов и убедиться в отсутствии антенны. А я после каждого согрева внизу, сталкиваясь с командиром наверху, наблюдал в его глазах нарастающий блеск и удивлялся его твердой походке по неширокой крыше ограждения рубки. Последнее возвращение наверх было совсем коротким и Русаков с явным огорчением в голосе сказал мне, что если за время с момента потери антенна не всплыла, то уже и не всплывет (!?). Поиски были прекращены, мы спустились вниз и командир пригласил меня к себе в каюту. Молча он достал графин, два стакана и предложил выпить, чтобы согреться и как следует отдохнуть после верхней вахты. К вечеру 10-х суток нашего нахождения в море мы получили добро на возвращение в Северодвинск. Тогда мы ещё даже не могли предположить, что все дальнейшие испытания комплекса разделятся на две части и растянутся до 1982 года.