От мира сего
Шрифт:
— Видишь, — сказал, — стало быть, я прав: тебя узнают и спустя много лет, вот так вот, как я тебя давеча узнал.
Она благодарно улыбнулась:
— Выходит, что так, хотя, признаться, не очень-то я тебе верю, но сейчас разговор не об этом. Я прошла мимо, обернулась, он глядит мне вслед.
— Ты подошла к нему?
— Нет. Честно говоря, сперва было подумала подойти, продолжить тот давний разговор, спросить его еще раз, как это он, врач, культурный человек, наверняка знающий Гёте и Шиллера,
— И все-таки не подошла, не спросила? — заметил комбат.
Она кивнула.
— Нет, не захотела. Вдруг, думаю, не выдержу, наговорю ему невесть чего, все-таки не следует забывать, я — турист, должна соблюдать какие-то общепринятые нормы, как-никак не у себя дома, а в чужой стране.
Она вздохнула невольно.
— Даже сейчас: говорю с тобой — и опять вижу, я обернулась, а он глядит мне вслед. И опять наши глаза встретились.
— Он узнал тебя, ясное дело, — сказал комбат.
— Безусловно. И я его узнала, хотя, надо думать, мы оба изменились — и он, и я, как бы ты меня ни выхваливал.
Он усмехнулся:
— Ладно, будет тебе. Ты скажи мне вот что: ты работаешь или?..
— Или уже на пенсии? — продолжила она. — Нет, работаю. В проектном институте, техническим переводчиком.
— Довольна работой?
— В общем довольна. Скучновато, само собой, все-таки чисто технические тексты, сам понимаешь, чего там веселого, но я довольна, что работаю, что на людях, чувствую себя нужной…
Она замолчала. Дочь недавно сказала:
«Очень тебя прошу, мама, не вздумай, пожалуйста, удаляться на заслуженный отдых, а то мы на мою зарплату с твоей пенсией никак прожить не сумеем».
«И не думаю уходить, — ответила Серафима Сергеевна. — Но вдруг предложат, что тогда делать?»
«Старайся, чтобы не предложили», — сказала Вася. Лицо ее казалось простодушным, но то было обманчивое простодушие, глаза смотрели жестко, непримиримо. До сих пор помнила Серафима Сергеевна этот, внезапно удививший ее, взгляд.
А Вася между тем продолжала поучать:
«Старайся быть необходимой, чтобы в тебе нуждались, чтобы тебя уважали; между прочим, крайне полезно, чтобы начальство тебя заметило и полюбило».
«Вот как?» — сказала Серафима Сергеевна, с невольным любопытством глядя на дочь: все-таки интересно, как порой неожиданно раскрывается самый близкий человек, можно сказать, нежданно-негаданно.
Очень хотелось спросить дочь: почему же она не старалась, чтобы начальство ее оценило по достоинству и полюбило? Но не могла заставить себя спросить, боялась причинить ей боль.
— Не хочется уезжать, — сказал комбат. — Хотя я и соскучился по своим, а все же не отказался бы побыть здесь еще с неделю.
— Правда? — спросила Серафима
Он кивнул:
— Самая что ни на есть.
Усмехнулся, прищурясь глянул на нее темным, все еще не потерявшим былого своего горячего блеска глазом.
— У тебя была такая привычка, помню, скажешь тебе что-нибудь, иногда и вовсе незначительное, а ты выслушаешь и спросишь первым делом: правда?
— Неужели? — удивилась она. — А я, признаться, позабыла.
— Зато я помню, — сказал он.
Вынул из кармана светлой тисненой кожи бумажник, раскрыл его, извлек из бокового отделения маленький конверт.
— Погляди, узнаешь?
В конверте лежал старый, поблекший от времени снимок. Серафима Сергеевна узнала свое лицо: широко раскрытые глаза, челка, свободно упавшая на лоб.
— Помнишь? — спросил комбат.
— Еще бы не помнить! Было это в Берлине, побежденном Берлине, когда все уже со дня на день ждали отъезда домой.
Тогда майор Петрицкий, любивший всех и все фотографировать своим древним, однако еще вполне пригодным фотоаппаратом, снял их во дворе имперской канцелярии.
— Исторический снимок, — сказал Петрицкий. — Такой снимок следует хранить всю жизнь, будете потом детям и внукам своим показывать: дескать, был такой майор, который нас щелкнул в самом логове врага!
Перед тем как расстаться, комбат и Сима аккуратно разрезали снимок на две равные половины, ее фото взял комбат, его фото досталось ей. Решили: хранить фотографии всю жизнь, а там дальше видно будет…
Дальше, думалось тогда Симе, могло быть только так: они поженятся, соединят снова два лица и потом переснимут фотографию заново. Но нет, не пришлось…
— А твоя половина цела? — спросил комбат.
Серафима Сергеевна с сожалением покачала головой:
— Представь, потерялась где-то…
Она и сама не знала, куда мог подеваться этот маленький квадратик картона. Искала где только могла, но так и не сумела найти…
— Почему ты так быстро уезжаешь? — спросила она.
— Как быстро? Я здесь уже скоро месяц. Это ты, наверно, только-только приехала.
— Угадал. Только-только.
— Ладно.
Он крепко сжал ее руку, не сразу выпустил из своей ладони.
— Когда-то придется еще свидеться?
Она покачала головой:
— Не знаю.
— И я не знаю.
Он улыбнулся, а ей захотелось плакать. Вот так вот, не стесняясь никого, открыто разреветься, может быть, даже в голос. Бабушка когда-то рассказывала:
«Плакальщицы в деревне накричатся, бывало, досыта, зато потом у каждой сердце легчает…»
Не глядя на него, сказала:
— Счастливого тебе пути.
И опять он все понял. Все, что творилось в ее душе.
— Подожди, — сказал он, — не спеши.