От мира сего
Шрифт:
Комбат стоял возле своего вагона, она еще издали увидела его. Она подошла близко, он не видел ее, курил, слегка опустив голову, зажав сигарету большим и указательным пальцами. Такая у него издавна была особинка: когда курил, обычно опускал голову, глядя себе под ноги, зажимая сигарету большим и указательным пальцами.
Все, все было в нем знакомым, до боли родным: круглый, четко очерченный затылок, слегка выгоревшие ресницы, полузакрывшие глаза, резкая складка, перерезавшая щеку.
—
Он отряхнул пепел, поднял глаза. Лицо его мгновенно просияло.
— Я знал, что ты приедешь.
Бросил недокуренную сигарету, растер ее ногой.
— Неужто знал? — удивилась она.
— Даю слово, потому и вышел из вагона, все выглядывал тебя.
— Да не выглядел, я подошла, а ты меня не сразу заметил.
— Что есть, то есть, и все-таки, клянусь, я тебя ждал.
Он взял ее под руку.
— Чего это мы стоим на одном месте? Давай пройдемся…
— Давай, — согласилась она.
Было тепло, хотя и надвигался вечер, но в воздухе не ощущалось прохлады, по перрону прохаживались пассажиры, проехал со своей шумной тележкой толстый носильщик в клеенчатом фартуке, вагон, в котором должен был ехать комбат, постепенно заполнялся людьми, молодая проводница в синем форменном костюме, фуражка кокетливо сдвинута чуть набок, придирчиво проверяла билеты пассажиров.
— Не опоздаешь? — спросила Серафима Сергеевна. Комбат глянул на часы.
— У нас еще уйма времени, — сказал с удовольствием. — Целая уйма!
Она усмехнулась. Уйма времени… От силы минут пятнадцать.
— Двадцать четыре минуты, — произнес он четко, привычно угадав ее мысли. — Это, поверь, не так уж мало…
Сдвинул брови, глядя на нее в упор:
— Скажи правду: как у тебя сложились отношения с дочерью? Все хорошо? Или не все?
— Не все, — ответила Серафима Сергеевна. Ему она не могла, не умела лгать. Да и к чему скрывать правду, когда он и без того все как есть понял, все верно вычислил.
— Я так и думал.
— У нее трудный характер, труднее, кажется, не бывает.
— В кого это она такая? Наверно, в мужа?
Серафима Сергеевна покачала головой:
— Что ты, нет. У мужа характер ангельский. Сама не знаю, в кого она удалась: может быть, в меня?
— В тебя?
Он пожал плечами.
— Нет, у тебя характер не вздорный, не плохой, просто случались не всегда объяснимые, не во всем понятные для меня поступки.
Впрочем, он не стал таиться, спросил прямо:
— Скажи правду: что случилось тогда?
Должно быть, это мучило, не давало ему покоя все годы.
Она улыбнулась, хотя ей вовсе не хотелось улыбаться.
— К чему ворошить старое? Не все ли равно теперь, как получилось, так или иначе?
—
Нагнулся, поднял с земли желтый, ломкий лист.
— Конечно, дело прошлое, ты права, теперь уже что говорить о том, чего никогда уже не вернуть. И все же, поверь, я так ничего не сумел понять, как ни старался.
Сдвинув брови, пристально разглядывал лист, словно никогда раньше не приходилось видеть упавшие листья.
Поднял на нее глаза.
— Так как же, можешь хотя бы теперь объяснить, что тогда получилось?
Она все молчала. Не хотелось ни говорить, ни доказывать, к чему, в самом деле, ворошить прошлое? Вдруг почудилось, все вернулось сызнова, рука ее как бы ощутила три картофелины, украдкой положенные Леной в ее карман, и опять перед глазами встало бледное лицо городской, пережившей войну девчонки, которой никак не удавалось наесться досыта.
«Я бы не стала жить без папы, — сказала Лена. — Ни за что не стала бы!»
Серафима Сергеевна долго крепилась, но не выдержала, заплакала. Она не хотела плакать, однако, как ни старалась, не могла превозмочь себя. Она плакала не потому, что расстается с ним, теперь уже, конечно, навсегда, не потому, что жизнь прошла, пролетела, осталось, как говаривала некогда бабушка, совсем ее немного, на самом донышке; было горько от того, что нечего было ответить, и еще от того, что многое хотелось, но так и не суждено было сказать ему.
«У меня должен был быть ребенок от тебя, должен был, да вот — не получилось…»
Слезы текли по ее щекам, она словно бы не замечала их.
«Ты ничего не знал. И не надо, пусть будет так».
— Перестань, — тихо произнес комбат. — Что это с тобой, Симочка? Не надо, прошу тебя…
Они стояли в дальнем конце перрона, к счастью, там никого не было, никто ее не видел. То-то, наверное, удивились бы люди, если бы увидели несчастное, зареванное ее лицо. Что бы подумали тогда? А ничего бы не подумали, только одно: расстаются двое, уже сильно немолодые, расстаются, скорее всего, навсегда. Больше уже не придется встретиться. Так оно, в сущности, и есть на самом деле.
Комбат вынул из кармана платок, осторожно вытер ее глаза и щеки. Спросил негромко:
— Как, наплакалась? Полегчало малость?
Она кивнула.
Однажды, было это немыслимо давно, он так же спросил ее, когда она долго, безутешно плакала: от мамы целый месяц не было ни строчки.
Сказал тогда:
«Вот увидишь, завтра ты получишь письмо, даже целых два. Веришь мне?»
Она всхлипнула в последний раз:
«Верю».
И что же? На следующий день, к вечеру, получила от мамы два письма.