От мира сего
Шрифт:
«Ну, что? — он радовался, должно быть, не меньше ее. — Теперь полегчало? Кто был прав? Будешь теперь всегда и во всем мне верить?»
«А как же, — сказала она, чувствуя себя безмерно счастливой. — Как же тебе не верить?»
Серафима Сергеевна бегло глянула на часы.
— Еще есть время, — заверил ее комбат. Сказал почти весело: — Больше не буду тебя ни о чем спрашивать. Клянусь, никогда не спрошу ни о чем…
«Больше нам не придется ни спрашивать друг друга, ни отвечать», — подумала она и опять промолчала.
Мысленно
Он спросил тихо:
— Наверно, с дочерью у тебя трудные отношения?
— Очень трудные, — призналась она.
— Разменяй квартиру, ни к чему жить вместе, раз такое дело.
— А мы и так живем отдельно, просто Вася сейчас временно живет у меня.
— Понятно.
Она заговорила быстро, словно боясь, что ее перебьют:
— Ты не думай, я люблю ее, у меня никого нет ближе Васи, но трудно с нею ужасно, иногда кажется, будто идешь по минному полю, не туда шагнешь ненароком и — готово, взорвешься…
Он не перебивал, лишь время от времени взглядывая на нее.
— Ей не везет, она красивая, может быть, даже талантливая, но ее в театре не любят, не дают роли, все время плетут против нее интриги, всякие козни…
Серафима Сергеевна вдруг поняла, сейчас она говорит не своими, а Васиными словами, так всегда утверждала Вася, ей не везет, к ней придираются, плетут против нее козни, интриги, а она беззащитна, одинока в этой неравной борьбе…
— Это она так считает или ты тоже? — спросил комбат.
Несколько мгновений Серафима Сергеевна молчала. Потом сказала, не в силах скрыть своего удивления:
— Откуда в тебе это?
— Что именно?
— Почему ты все как есть понимаешь? Ты что, экстрасенс?
— Это еще что такое? — спросил он.
— Есть такие люди, большей частью врачи, они все понимают без слов.
— Я хорошо знаю тебя, — просто сказал он. — Знаю и хочу, чтобы тебе полегче жилось.
«Если бы ты жил со мной, мне было бы легко, — подумала она, — мне было бы легко, защищенно, тепло, потому что только с тобой я могла бы быть счастливой…»
На миг закрыла глаза. Снова увидела Лену, такой, какой она была тогда, когда провожала ее на гатчинском вокзале. Нет, все произошло так, как и должно было произойти, не иначе. Все верно, до самого конца.
— Однако, — комбат глянул на часы, — осталось семь минут, пошли обратно.
Он стал возле окна, в вагоне хотел было открыть стекло, но не сумел, окно не открылось, очевидно, в вагоне действовал кондиционер.
Серафима Сергеевна снизу вверх смотрела на него. И он тоже смотрел на нее, очень серьезно, сдвинув брови, слегка прикусив нижнюю губу, так он всегда делал раньше, когда крепко задумывался над чем-либо.
Вагон качнуло, потом весь состав медленно, неотвратимо стал двигаться. Комбат
— Будь здоров, Вася! — крикнула громко, но, кажется, он не слышал, стекла были крепко закупорены.
Губы его шевельнулись, он тоже говорил что-то, неслышное ей.
Она шла вровень с вагоном, поезд все убыстрял ход, комбат внезапно исчез, потом мгновенно появился в тамбуре, позади давешней проводницы, строго обернувшейся к нему.
Но он даже не глянул в ее сторону, громко кричал что-то, уносимое ветром. Серафима Сергеевна уже почти бежала, постепенно отставая от вагона, а он все кричал и кричал ей.
И все-таки ей удалось услышать:
— Я напишу тебе, Махоркин…
МИСС УЛАНСКИЙ ПЕРЕУЛОК
— Знаешь, что, по-моему, важнее всего? — спросил меня Любимов и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как…
Он замялся в поисках нужного слова.
— Что тебя ждут, как соловей лета, поняла?
Поднял кверху палец.
— Вот это и есть самое важное…
Я подумала про себя:
«Кто меня ждет? Разумеется, бабушка, она без меня никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».
Между тем Любимов продолжал:
— Я рос нелюбимым ребенком. Хотя фамилия у меня, как видишь, вроде бы связанная с любовью, но любить меня никто не любил. И никому я не был нужен. Отец нас бросил, мне и трех годов не было, мать вскорости опять замуж вышла. И все было хорошо, казалось, и отчим мой, тоже вроде бы не самый плохой попался, невзлюбил меня. Как я теперь понимаю, у него сильная ревность была к прошлому матери, бывало, все допытывается у нее: к кому она больше тяготеет, к моему отцу или к нему?..
Любимов вытащил левой рукой из ящика тумбочки «гвоздик», я чиркнула спичкой, он с наслаждением затянулся, но в эту самую минуту в палату вошел доктор Семечкин, уже старый, что-нибудь под полсотни, строгий, перед ним многие в госпитале робели. Огляделся по сторонам, спросил сердито:
— Кто это курил?
— Никто, — бойко ответил Любимов.
— Я серьезно спрашиваю, — все так же сердито продолжал доктор Семечкин.
— Да никто, доктор, — досадливо возразил Белов, лежавший возле окна.
То ли потому, что они были земляки, оба из Горьковской области, то ли потому, что Белов был самым изо всех тяжелым раненым: обе ноги ампутированы, и правая рука по локоть, старый доктор относился к Белову заметно уважительней, чем к остальным раненым.
— Ладно, — примирительно проговорил он. — Не будем спорить. Никто так никто…
И, сев на койку Белова, откинул одеяло, стал выслушивать и выстукивать его сердце и легкие.
А Любимов, старательно погасив свой «гвоздик» о ножку кровати, продолжал, понизив голос: