От мира сего
Шрифт:
И Вика горделиво несла свое легкое тело, высоко подняв голову. И упивалась собственными немногословными рассказами о безумно интересной, зажигательной, яркой жизни, которая ожидала ее где-то там, за воротами больницы.
Но вот впервые Соня услышала от нее горькие, должно быть, выстраданные слова:
— Я — ничья. Ничейная.
Она встретилась взглядом с Викиными глазами, слегка испачканными тушью.
Вика вдруг громко, задорно рассмеялась. Соне ее смех показался деланным.
— А ты уже поверила и пожалела меня? — спросила Вика. — Пожалела? Говори правду!
— Да, пожалела, ну
Вика продолжала смеяться, но, внезапно оборвав свой смех, сказала почти зло:
— Да, уж ты понимаешь! Только тебе и понять меня, как же, держи карман шире…
Вика откинула назад густые темно-золотистые волосы, которыми она заслуженно гордилась, они и в самом деле были одним из немногих украшений ее невзрачной, ничем не выделяющейся внешности.
— Ты знаешь, что это такое, когда праздник и все кругом веселятся, а ты все одна и одна — и никого рядом? Знаешь? И идешь в кино, и все идут вдвоем, и все веселые, а ты берешь один билет и садишься в каком-нибудь там ряду и стараешься ни на кого не смотреть и не видеть, как какая-нибудь мымра сидит со своим законным и на всех смотрит свысока: еще бы, у нее муж, защитник, заботник, как же иначе? Знаешь, когда летом все на пляже смеются, и плавают, и брызгаются водой, а ты лежишь одна в красивом купальнике и понимаешь, что ни ты, ни твой купальник никому не нужны, ни одному человеку на свете! Ни-ко-му!
Вика прижала обе руки к горлу, словно у нее не хватило дыхания, губы ее дрожали, хорошо выщипанные брови сошлись на переносице.
И вдруг — Соня не смогла скрыть своего удивления — полная перемена декорации. Вика снова засмеялась, откинув голову, блестя зубами.
— Смотри-ка, а ты уже и вправду поверила? Вот чудак человек, честное слово! Тебя обмануть ничего не стоит. Неужели, думаешь, так оно все и есть? Да ты что?
Вика смеялась все громче, все заразительней, прохожие на улице оглядывались на нее, кто-то в ответ тоже засмеялся.
— Ну ты даешь, — усмехнулась Соня.
— Вот именно.
Вика глубже сунула руки в карманы плаща.
— Да ты что, дитя мое? Да у меня столько поклонников, что я никогда, наверно, не разберусь со всеми ими. С утра в выходной как начинает звонить телефон, так и не может остановиться до самого вечера, и все наперебой приглашают кто куда, мне остается только выбирать, куда бы пойти, и, поверь, чуть ли не каждый предлагает — будьте моей женой, чуть ли не каждый, но я ни в какую, очень надо закабалять себя, верно?
Глаза ее горели, щеки разрумянились. Она казалась одержимой одним, сжигавшим ее желанием — доказать свою удачливость, свою значимость, свой непроходящий успех у мужчин, успех, которым она подчас, по ее словам, тяготилась, но не могла начисто оттолкнуть от себя.
И Соня поверила ей и улыбалась, слушая Вику, рассказывавшую о своей интересной, захватывающей, яркой жизни, об интересных людях, окружавших ее, добивавшихся ее внимания, ее любви…
И только в вагоне метро, уже расставшись с Викой, им было в разные стороны — одной в Орехово-Борисово, другой в Сокольники, — Соня подумала, что она не знает номер телефона Вики, и вообще, кажется, никому в отделении этот номер не известен, как неизвестно вообще, имеется ли у Вики
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В этот день Зоя Ярославна проводила занятия со студентами.
В белом, идеально выглаженном халате, в ушах длинные, обсыпанные бирюзой старинные, бабушкино наследство, сережки, она казалась ярче, привлекательней.
Утром, уходя на работу, глянула в зеркало, неожиданно понравилась самой себе, хотя и похудела, и побледнела, но лицо, как ни странно, кажется более свежим, молодым, а новая прическа — гладко причесанные, туго стянутые в узел на затылке волосы — бесспорно шла ей.
— Ну и что с того? — спросила вслух Зоя Ярославна, продолжая глядеть в зеркало. — Вроде бы неплохо выгляжу — и что же? К чему это все?
Порой она сама себе удивлялась. В сущности, прошло немало времени, пора бы уже привыкнуть, а она не могла. Ночами подолгу лежала без сна, вглядываясь в темноту широко раскрытыми глазами.
Иной раз начинала громко говорить — и за себя, и за него, Владика, благо была в комнате совершенно одна. Спорила, убеждала, доказывала, наконец, ругалась и замолкала, не убедив ни себя, ни его.
Часто, идя по улице, она ловила себя на том, что все время разговаривает с Владиком, пытается доказать ему его неправоту, неблагородство, неблагодарность.
«Так не поступают! — мысленно восклицала Зоя Ярославна. — Неужели ты не сознаешь свою подлость? Трусливую, непорядочную подлость?»
Он возражал:
«Каждая подлость всегда непорядочна».
«Твоя — особенно, — парировала она, — твоей нет прощения, нет и не будет!»
Она кипела от негодования, но и он не сдавался, спорил с нею, опровергая ее слова, даже злился, даже пытался ничего не отвечать, понимая, что это всегда особенно злит — молчание, но все-таки ей удавалось убедить его, и он униженно просил прощенья, он умолял ее забыть все его прегрешенья и начать жизнь с новой страницы.
«Начнем все сначала, с новой, чистой страницы», — говорил он, а она медлила, ничего не говорила в ответ…
Ах, это все была игра, глупая, смешная, детски беззащитная, никчемная игра. Никто ни с кем не спорил, никто никого ни о чем не просил, не умолял. Она была одна-одинешенька, наедине со своим горем, со своей неизбывной бедой, о которой, как ни старалась, никак не могла позабыть. И с Владиком она так ни разу не встретилась, и он ничего не сказал ей, не повинился и не объяснил, как это все получилось.
Студентов было всего семь, три девушки и четыре парня, все четверо из Сибири и с Дальнего Востока.
Самый способный, как считала Зоя Ярославна, был Юра Гусаров, сибиряк из Иркутска, коренастый, густые черные волосы, целая шапка волос, узкие темные глаза, тугая, желтоватая, чуть розовеющая на скулах кожа, немного похож на корейца, хотя исконный русский; большие, как бы взятые от кого-то чужого руки, крепкие ладони, длинные, ловкие пальцы.
«Вот это будет врач, самый настоящий», — часто думала Зоя Ярославна, глядя на Юрино всегда озабоченное, хмурое лицо, на его чуткие, ищущие пальцы, которые вдруг становятся очень спокойными, уверенными во время пальпации больного.