От мира сего
Шрифт:
— Думаете? — усомнился Вершилов.
— Не сомневаюсь ни на минуту.
— Вроде бы Ткаченко этого не говорил…
— Значит, скажет еще, — уверенно заметила Зоя Ярославна. — Если не на предварительном следствии, то на суде. Полагаю, если он увидит, что дело пахнет керосином, что для него все обернулось плохо, а его друг и приятель сумел выйти чистеньким, он его не пощадит! Никогда и ни за что! У таких вот типов законы чисто волчьи — я за себя и против тебя, а если за тебя, то только до тех пор, пока ты мне выгоден.
Вершилов слушал ее, мысленно дивился. Надо же так: Зоя Ярославна словно бы подслушала недавние слова Вареникова, сказанные в этом же самом кабинете. Выгода… Да, в сущности, она права на все сто, для таких людей — своя выгода на первом месте, выгода, профит, прибыль, лишь бы грести под себя, лишь бы думать только лишь о себе, ни о ком другом больше…
— Счастливые люди, — негромко сказал он, отвечая собственным мыслям.
— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — Кто счастливые?
— Да вот такие, как наш друг Вареников…
— Кстати, не сомневаюсь, что наш друг Вареников взял немалый куш у Ткаченко за то, что положил его в больницу, да еще в отдельную палату! Уверена, что взял!
— А я не уверен, — сказал Вершилов.
Зоя Ярославна сузила глаза, словно пыталась получше разглядеть своего собеседника.
— Хватит иллюзий, возраст уже не тот, не юношеский…
— А что, старикам вы отказываете в иллюзиях?
— Вы — не старик, но достаточно зрелый человек, а зрелые люди должны по-зрелому относиться к людям и к самой жизни, как она есть.
— Сильно сказано.
— Как умею. — Зоя Ярославна глубоко затянулась. — Я понимаю, мы, врачи, имея каждый день дело с различными больными, не можем постоянно остро и глубоко реагировать на чужую боль. В любом враче, даже самом сердечном, самом отзывчивом, неизбежно вырабатывается некий иммунитет, своего рода защитный панцирь, который помогает сберечь сердце врача от всякого рода эмоциональных стрессов. Все это так. Однако у Вареникова, к примеру, начисто отсутствует какое бы то ни было сочувствие к чужой боли, мне не раз приходилось видеть: больной рассказывает ему о своих ощущениях, а у него глаза рыбьи.
— Он как-то признался мне, что ужасно устает от больных и от их жалоб, — вспоминал Вершилов.
— Вот-вот, чего же вам больше? Будто бы мы с вами ни капельки не устаем, однако, слушаем, думаем, сопереживаем и, главное, сочувствуем, что, разве не так?
— Так, — невольно улыбнулся Вершилов, в этот момент Зоя Ярославна казалась почти красивой, глаза горят, щеки пылают неровным румянцем. — Только не надо так волноваться, приберегите свой темперамент для личной жизни.
— Мне темперамента на все хватит, — категорично заявила Зоя Ярославна. — Чего-чего, а уж темперамента не занимать стать…
— С чем вас и поздравляю.
— Благодарствуйте. Впрочем, чего это мы отвлекаемся? Я говорю серьезно, а вы шуткуете.
—
— Тогда слушайте дальше. У субъектов, подобных Вареникову, такие чувства, как сопереживание, сострадание, способность реагировать на чужую боль, заменены неким протезом. Я бы таким вот, как Вареников, вообще запретила быть врачом. Он не имеет права лечить и врачевать!
— Есть такая наука — деонтология, — начал Вершилов. — О должном поведении медиков.
— Будто бы я не знаю, — сказала Зоя Ярославна. — Мы об этой самой деонтологии еще на первом курсе узнали.
— Да, конечно, простите, это у меня такая привычка…
— Прощаю.
— Так вот, — продолжал Вершилов, — я с вами согласен, наш друг никак не соответствует правилам деонтологии.
— Это уж само собой, но я уверена вот еще в чем, — сказала Зоя Ярославна. — Он наверняка берущий…
— То есть как — берущий? — не понял Вершилов.
— Берет чем может и что может, — заключила Зоя Ярославна, причем не стесняется, а откровенно заявляет: так-то, дескать, и так-то, я вас, разумеется, лечу, это — моя обязанность, а уж вы тоже, будьте любезны, соответствуйте, не скупитесь…
— Вы так говорите, будто присутствовали незримо при каком-то его разговоре с больными, — сказал Вершилов.
— Нет, я его просто вычислила, — и уверена, что безошибочно, — парировала Зоя Ярославна. — Вы еще убедитесь в моей правоте, на суде, когда станут судить Ткаченко, а нас с вами — и уж Вареникова наверняка — привлекут в качестве свидетелей, многое выяснится, ох как многое о нашем высоком друге…
Она хотела еще что-то добавить, но в эту самую минуту в кабинет вошла Клавдия Петровна.
— Все в порядке, — сказала. — Наши больные уже снова в двухместке.
— Кто? — спросила Зоя Ярославна. — И Долматова, и Елизавета Карповна?
— Обе, — торжественно провозгласила Клавдия Петровна. — Друг возле дружечки…
— Елизавета Карповна — это, кажется, учительница? — спросил Вершилов. — Как она? Я ее еще не видел после приезда.
— Представьте, намного лучше, — сказала Зоя Ярославна.
— Да, — подтвердила Клавдия Петровна. — И не сравнить, как было. Видно, помог этот самый венгерский препарат чудодейственный…
— Хорошо бы, — сказал Вершилов. — А я, видно, не сумел разобраться по-настоящему в защитных силах организма.
— К слову, я тоже, — добавила Зоя Ярославна. — Надо сказать, что мы, медики, явно недооцениваем эти самые защитные силы.
— Человеческий организм невозможно вычислить или предугадать, — заметил Вершилов.
— Еще как невозможно, — согласилась Клавдия Петровна. — Иной раз, честное слово, сама удивляешься: кажется, все кончено, уже полное фиаско во всем, ничего восстановить нельзя — и вдруг совершенно неожиданно просто феерическое возрождение, на диво всем!