От мира сего

Уварова Людмила Захаровна

Она лежала очень тихо, не шевелясь, а неяркий, хмурый свет недолгого дня падал на ее лицо, ставшее неожиданно маленьким, на синеватые, слегка дрожавшие веки.

Было невероятно, мучительно тяжело не только поднять руку, шевельнуть ногой, но просто повернуть голову, открыть глаза.

Ее тело внезапно показалось ей чужим, словно бы не принадлежавшим ей. Уже ничего не болело, ничего не досаждало, просто из ее тела, еще недавно полного бодрой, деятельной силы, медленно, неотвратимо, капля за

каплей уходила жизнь.

Когда-то она любила говорить:

— Всему свое время, всему свой час, так уж положено на земле…

Но она никогда не пыталась вдуматься, применить к себе эти грубые и точные в своей необратимой, благодатной правде слова.

Она любила жизнь. И долгие годы, что довелось ей прожить на свете, казались недостаточными.

Нет, ей надо было долго, долго жить и многое еще сделать: понянчить детей своих племянников, съездить непременно в Алексин, навестить давно, тяжко болевшую сестру, которая жила у дочери в Пскове, ну и, само собой, продолжать работать в отделении, где она на все палаты одна, где всем она нужная, как же они все без нее?

Она любила одинаково и лето, и зиму, и весеннюю слякоть, и осеннюю изморось. Она почитала себя очень здоровой и никогда, ни разу не помышляла о смерти. Даже как-то не верилось, что она может умереть.

Странное дело: ведь она работала, как говорится, бок о бок со смертью, случалось, больные, много моложе ее, умирали, другие больные долго, мучительно болели, но представить себя больной она не могла. И не верила, что умрет когда-нибудь.

Даже утверждала иной раз то ли в шутку, то ли всерьез:

— Мне умирать несподручно, некого оставлять в отделении, ни одной нянечки, кроме меня…

А теперь она ничего не хотела. Лежала, закрыв глаза, и жизнь уходила, безостановочно, неумолимо, словно кровь из открытой раны, из ее тела, из ее души…

Теперь уже она не ощущала ни горечи, ни обиды, ни боли душевной.

Стало быть, так положено, так оно и должно быть, так повелось: когда-никогда наступает предел всему живому.

Изредка, открывая глаза, она видела серое, печальное небо в окне, красноватую крышу соседнего дома, зябких голубей на крыше.

Один голубок как бы почувствовал ее взгляд, перелетел с крыши на подоконник, легонько постучал клювиком в стекло.

«Ах ты, милый», — мысленно проговорила няня Кира, но тут же снова упала в глубокую, без конца и без края пропасть и снова очнулась и увидела как бы в тумане глаза Зои Ярославны. Зоя Ярославна что-то говорила ей, она не различала слов и сказала:

— Ты бы погромче, Зоечка…

Ей казалось, голос ее звучит обычно, сильно и громко, но на самом деле губы ее едва шевельнулись.

Зоя Ярославна низко наклонилась над ней.

— Что, няня Кира? — спросила она. — Что

ты говоришь? Повтори…

Она долго ждала, что скажет няня Кира, но ничего не могла услышать. Погладила ее по щеке, по волосам, слегка растрепавшимся, натянула повыше одеяло. Няня Кира снова сказала что-то, Зоя Ярославна приблизила свое лицо к ее губам и услышала:

— Поеду, Зоечка, пора…

— Куда? — спросила Зоя Ярославна и взяла в обе свои теплые сильные ладони руку няни Киры.

— В Алексин… — прошелестела няня Кира. — Пора ехать…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

— Кто не с нами, тот многое проиграет, — объявила во всеуслышанье Вика.

— С вами все как есть, — сказала Клавдия Петровна.

— Кроме меня, я не поеду, — вставила Соня, — Миша заболел.

— Что с ним? — спросила Вика. — Надеюсь, ничего серьезного?

— Радикулит, — ответила Соня. — У него бывает такой вот приступ раза четыре в год, и всегда не вовремя.

— А какая болезнь вовремя? — резонно спросила Клавдия Петровна.

Это было намечено еще месяц тому назад: отправиться всем отделением в предпоследнее воскресенье октября покататься на прогулочном теплоходе, провести вместе целый день.

Однако, как оно часто бывает, отказались многие — кто заболел, кому было недосуг, у кого нашлись неотложные дела, и таким образом рано утром на Химкинском вокзале в то тихое, солнечное утро октября собралось всего пятеро: Зоя Ярославна, доктор Самсонов, Вика, Алевтина и Клавдия Петровна.

— Вы — наш единственный мужчина, — сказала Клавдия Петровна Самсонову. — Будьте общим рыцарем.

— Рыцарь из него, прямо скажем, никудышный, — шепнула Вика Алевтине. — Но что же делать? На безрыбье…

Доктор Самсонов, несмотря на молодость, ему едва исполнилось тридцать, был обременен большой семьей: жена, маленький ребенок, тетка и слепая мать.

Может быть, потому он казался всегда озабоченным, несколько угрюмым, не очень общительным, как выражалась Вика, абсолютно некоммуникабельным.

Но на этот раз Федор Кузьмич словно бы превзошел самого себя: был весел, даже остроумен, необычайно разговорчив.

— Просто радуется, что хотя бы на день отдохнет от своей халястры, — тихо сказала Вика Зое Ярославне.

— А вот я, как мне думается, никогда бы не устала от большой семьи, — возразила Зоя Ярославна. — У меня маленькая семья, и я в детстве тоже жила не в очень многочисленной, представьте, я завидовала белой завистью подругам, у которых большие семьи, большая семья — это всегда весело, это интересно, это чувство какой-то защищенности, потому что сознаешь, что не только ты за всех, но и все за тебя…