От мира сего

Уварова Людмила Захаровна

Из окошка ее позвала мать:

— Зоя, скорее сюда…

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Зоя, но мать продолжала звать ее:

— Давай скорее домой…

Зоя нехотя побежала домой, мать встретила ее на пороге, схватила на руки, хотя Зоя была не такой уж легонькой, прижала к себе.

— Зоя, девочка моя, война кончилась…

— Кончилась? — переспросила Зоя. — Вот и хорошо, а когда теперь папа приедет?

И тогда мать, помедлив, сказала очень тихо, многие годы спустя Зое помнился ее сдавленный, почти неслышный голос:

— Девочка,

папа уже не приедет…

Позднее в саду расставили столы, на столы поставили тарелки, бутылки с ситро и с водкой, миски с винегретом, с вареной картошкой, с салом, нарезанным тоненькими ломтиками, — небогатое угощенье тех лет, на отдельный стол поставили патефон, соседский Егор, инвалид, потерявший ногу в Полесье, заводил патефон, ставил на него все новые пластинки.

Самая старая жилица дома Валерия Валерьевна Радкевич первой пришла в сад, принесла килограмм белой муки-крупчатки.

— Берегла, — сказала. — Когда сын и внук приедут с фронта…

Не договорила, и все вокруг тоже не произнесли ни слова, сын Валерии Валерьевны пропал без вести еще в сорок втором, а от внука уже полгода не было писем.

Дуся Яковлева, жившая в полуподвале, вальяжная, светлокожая блондинка, о ней говорили: «Гроза всего Замоскворечья», до того была привлекательна, обрадованно воскликнула:

— Сейчас мигом тесто на пироги поставлю, пока здесь пировать будете, все будет готово…

— Да ты что? — удивилась Варвара Сергеевна, соседка Зои по квартире. — Дождешься утра, пока тесто поднимется, а у меня уже тесто с вечера поставлено…

У Варвары Сергеевны муж погиб в первые дни войны, осталось двое сыновей, старший, Василий, работал на заводе, на том же, на котором работал отец, а младший, Митька, учился в пятом классе и славился на всю Донскую как первый бузотер и хулиган, каких поискать.

Зоина мать принесла говорящее письмо — пластинку, которую наговорил ее муж, Зоин отец, перед тем как уйти на фронт.

Егор поставил пластинку с говорящим письмом на диск патефона, и все услышали знакомый голос Зоиного отца:

«Мои дорогие, Катя и Зойка! Живите дружно, а я обещаю вернуться домой с победой, разгромив ненавистного врага…»

Каждое слово хорошо, ясно раздавалось в притихшем саду, Валерия Валерьевна закрыла лицо руками: Ярослав, Зоин отец, был другом ее сына, они вместе росли, вместе ушли на фронт, она помнила его с детства, и вот теперь, когда остался только лишь его голос на пластинке, она думала: как же это все страшно, горестно несправедливо получилось, что она, старая, больная, все еще жива, а мальчик, здоровый, жизнерадостный, крепкий, такому бы жить да жить, никогда не вернется домой, к себе.

И баба Даня, Дусина мать, заплакала в голос: вот и кончилась война — и это такое, такое счастье, а ее сын уже не увидит этого счастья, этого общего ликованья, потому что она получила на него похоронку…

Тогда еще никто ничего не знал. Валерия Валерьевна не знала, что сын и внук, оба погибли, а баба Даня даже во сне представить себе не могла, что похоронка на сына окажется ложной,

что сыну суждено вернуться домой и она еще добрый десяток лет проживет вместе с ним, а Митька из десятой квартиры, известный бузотер, станет знаменитым ученым.

— У нас девятого мая во дворе расставили столы и решили отпраздновать Победу, — сказала Зоя Ярославна. — По всей Донской тогда праздновали Победу, во всех домах и во всех дворах…

— А вечером все отправились на Красную площадь, — добавила Клавдия Петровна. — По всем улицам, по мостовой шли люди, ни машины, ни автобусы не ходили, потому что всю ширину улицы занимал сплошной движущийся людской поток.

— Этого я уже не помню, — сказала Зоя Ярославна.

Клавдия Петровна кивнула.

— И не можете помнить, я же постарше вас была. Мне уже шестнадцатый как раз тогда, второго мая минул, и я все помню. Я тогда ходила в госпиталь, что на Усачевке, в школе, возле пруда устроили.

— В госпиталь? — удивилась Алевтина. — Что вы там делали? Неужели уже тогда стали работать?

Клавдия Петровна усмехнулась краешком рта.

— Что значит другое поколение! Вы, молодые, всего этого не знаете и знать не можете. Я ходила в госпиталь потому, что там было много раненых, которые были абсолютно беспомощны, ни читать, ни писать не могли, ни даже головы повернуть были не в силах…

— И вы за них писали и читали им? — спросила Вика. — Да? У меня была знакомая, она много старше меня, ну, в общем, такая, как вы, она тоже ходила в госпиталь и там веселила раненых, как она говорила, то пела им, то плясала для них…

— Я не пела, — сказала Клавдия Петровна. — У меня и голоса-то никогда не было, да и стеснительная я была ужасно.

— Наверно, с тех пор и решили стать медсестрой, — сказала Алевтина. — Верно?

— В общем-то, верно, я уже тогда задумала стать врачом, очень хотела стать настоящим, хорошим врачом, но не было возможности, мама у меня была на фронте, санинструктором, папа больной, кроме меня еще братишка младший, и вот так все получилось…

Клавдия Петровна развела руками, слабая, как-то не вязавшаяся с четко очерченными чертами, улыбка осветила ее лицо, обычно непроницаемо строгое, даже многим казавшееся угрюмым.

«Еще одно несвершившееся желание, еще одна неосуществленная мечта, — подумала Зоя Ярославна, с откровенной жалостью поглядев на старшую сестру и в то же время боясь, чтобы та не заметила этого ее взгляда. Никогда не следует показывать человеку свою жалость, разве только одно лишь сочувствие, оно не оскорбляет, а жалостью подчас можно обидеть на всю жизнь. — Как же мало мы знаем друг о друге, какими бываем невнимательными, поверхностными, неглубокими по отношению друг к другу, — продолжала она думать. — Взять хотя бы Клавдию Петровну, ее ведь у нас недолюбливают, а ведь она тоже прожила, наверно, непростую жизнь, впрочем, у кого она такая уж простая, эта самая жизнь? Были у нее свои мечты, свои желания, свои надежды, и что же? К чему стремилась, того не достигла, чего хотела, не добилась…»