От мира сего
Шрифт:
Она замолчала. Может быть, в этот самый миг вспоминалась война, отнявшая глаза у ее мужа, стоившая стольких миллионов незаменимых жизней…
— Все-таки не уходи, — попросила ее Алевтина. — Давай еще поглядим, что будет дальше…
— Дальше будет все то же самое, недостоверно и фальшиво, — ответила бабушка. — Пойду покамест в ванную, приму душ, вернусь, когда окончится это занудство.
Алевтина осталась одна в комнате. Хорошенькая актриса, игравшая роль передовой работницы завода, смотрела на Алевтину с экрана широко раскрытыми глазами с превосходно удлиненными ресницами.
Оба стояли на фоне заводских ворот, из которых выезжали танки, направляясь, как понимал зритель, на фронт. И снова фронтовые сцены заполняли экран, и снова взрывались фонтаны земли от снарядов. В апофеозе мудрый старик, парторг в новой гимнастерке, хорошенькая актриса в изысканно скромном платье, с современно уложенной прической глядели на небо в искрах салюта и растроганно улыбались друг другу.
— Все? — спросила бабушка, войдя в комнату. На ней был белый махровый халат, голова замотана полотенцем.
Она села на тахту, размотала полотенце, стала расчесывать длинные, густые, почти без седины волосы.
— Кончилась бодяга? Надеюсь, там все было сверхблагостно?
— Почему ты так говоришь? — Алевтина пожала плечами. — Мне, например, было интересно смотреть.
— Вот-вот, — сказала бабушка, — меня всегда возмущает всякая неправда, фальшь не только в жизни, но и в искусстве, и особенно тогда, когда эта самая неправда так или иначе проникает в ум, в самую душу молодых, еще не обстрелянных, еще совершенно неопытных.
— Бабушка, да ты у меня такой оратор, — сказала Алевтина. — Я, признаюсь, даже не ожидала, что ты так говорить умеешь.
Бабушка досадливо пожала плечами:
— При чем здесь оратор, девочка? Я говорю тебе о том, что наболело, о чем нельзя, невозможно молчать, о фальши, о неправде, которая искажает жизнь, которая разъедает молодые души. Погоди, — бабушка слегка приподняла ладонь. — Дай мне досказать: возьмем тебя, к примеру, ты войны не знаешь — и это очень хорошо, это просто счастье, что тебе не довелось видеть, переживать то, что пришлось видеть, на себе испытать нашему поколению. Но вот ты глядишь на экран и видишь своими глазами опереточно построенные сцены вместо грубой, жестокой правды, этакий балаган вместо горькой действительности, и у тебя нет никакого протеста, как, например, у меня, ты веришь всему тому, что сочинили эти досужие авторы, которые, наверное, и в глаза никогда не видели настоящего, подлинного сражения, не побывали ни в одном заводском цехе…
Алевтине вспомнилось в этот миг: однажды у них в клубе больницы выступал один поэт-песенник, который читал свои стихи. Странное дело: стихи его, лишенные музыки, вдруг словно бы полиняли, стали безликими, стертыми, однако все собравшиеся в зале слушали поэта внимательно и после каждого стихотворения старательно аплодировали ему. Алевтина обратила внимание на то, что Вершилов ни разу не хлопнул в ладони,
Алевтина спросила позже Вершилова, почему он был такой угрюмый.
— Я просто-напросто боялся — не выдержу, скажу во всеуслышанье: хватит пустой болтовни.
— Пустой болтовни? — переспросила Алевтина. — Это вы о чем? О стихах?
— Разумеется. Меня, например, перекорежило, когда он прочитал:
Не страшна бомбежка, не страшен любой налет.
Когда солдат идет вперед…
Вершилов перевел дух.
— Надо же! Не страшна бомбежка! Видно, что ему ни разу не пришлось хотя бы краем глаза увидеть настоящую бомбежку, небось всю как есть войну прокантовался где-нибудь в Алма-Ате, а теперь уже вещает громогласно: дескать, не страшен любой налет.
— Наш Виктор Сергеевич тоже говорит, что о войне далеко не все умеют писать, — сказала Алевтина.
Бабушка глянула на лицо Алевтины, необычно задумчивое, усмехнулась.
— Как, согласна со мной?
— В общем, наверно, ты права, Петя тоже считает, что у нас нет настоящих правдивых фильмов о спортсменах…
— При чем здесь фильмы о спортсменах? — удивилась бабушка, но тут же кивнула, чуть улыбнувшись: — Ах да, просто ты вспомнила о Пете…
«Я никогда о нем не забывала», — хотелось добавить Алевтине, однако у нее хватило ума не произносить эти слова вслух.
И все же она не могла сдержать себя, стала опять говорить о Пете, о том, что у него тоже хороший, тонкий вкус, даже удивительно, что у спортсмена подлинный вкус ко всему прекрасному: к живописи, к театру, к хорошим книгам.
Бабушка слушала, не отрывая от нее взгляда.
Щеки Алевтины, чуть покрытые пушком, разгорелись, темная невьющаяся прядь упала на выпуклый, детски гладкий лоб, и она позабыла смахнуть ее, голубоватые белки глаз казались еще голубее от длинных, тяжелых ресниц.
«Как же она влюблена, — грустно подумала бабушка. — Совсем потеряла от любви голову!»
«Разве ты сама не была такой?» — мысленно спросила она.
Когда-то, когда ей было примерно столько же лет, сколько ее внучке, она была такая же импульсивная, не пожелавшая отказаться от внезапно нахлынувшей на нее любви.
Она ничего не жалела для своей любви, готовая охотно пожертвовать ради нее, если надо будет, и самой жизнью.
«Да, все так, — продолжала она свой разговор, слышный и понятный только ей одной. — Но ведь моя любовь не обманула меня, я же была счастлива именно так, как хотела…»
Ей вспомнились те, далекие уже дни, когда она после долгой разлуки встретилась со своим любимым, как он не хотел ее видеть, боясь обременять, озаботить ее, однако все-таки, несмотря ни на что, она сумела настоять на своем, и они были вместе долгие годы, и она была по-настоящему счастлива, и ни разу, ни на минуту не пожалела о том, что выбрала его.
Разумеется, ей не пришлось жалеть о своем выборе, а что будет с Алевтиной? Как сложится дальнейшая ее жизнь и не придется ли ей пожалеть о необдуманном скоропалительном своем решении?