Отдай туфлю, Золушка!
Шрифт:
— Нет! Нет! Ты куда?
— Она осталась одна! Её каждый может обидеть…
— А если она расстроится?
— Немедленно возвращайся!
Но Марион знал: каждый день приближает его к той черте, когда колдовство станет необратимым. Днём же голоса станут сильнее, а его подлинной личности придётся снова спрятаться глубоко внутри. Утром, когда она, объект его смертельной страсти, проснётся, чары усилятся.
Лишь один человек на свете мог ему помочь… Возможно. Единственный, кому принц, вопреки
— Надо купить ей подарок, — страстно прошептал Марион. — Всё то, что я ей дарил — её недостойно!
— В этом мире всё её недостойно, — возразили голоса.
— Да. Но всё равно ей стоит дарить лучшее из того, что есть в этом мире.
— Да, да, верно!
— Нельзя её покидать! Нельзя! А если с ней случится то же, что с Ютой? Если у нас её уведут?
Марион едва не выпрыгнул из седла, чтобы бежать обратно на пусть даже на сломанных ногах, но с силой укусил толстую конскую шкуру. В горло тотчас забилась шерсть. Жеребец заржал и бросился опрометью вперёд.
«Выдержать… только выдержать, — думал Марион, сходя с ума от разрывающих баталий в голове. — Немного… Она что-нибудь наверняка придумает…».
Когда они проезжали мимо каменного домика, утонувшего в зарослях тыквы, принца словно обдало кипятком. Здесь раньше жила она… До того, как он нашёл её по туфельке. До этого мига, полного неземного счастья…
— Неземной любви не место на земле, — прохрипел Марион, уткнувшись лицом в гриву.
И натянул повод, разворачивая жеребца обратно. Он не может. Он не должен вот так бросать её! А вдруг она проснулась? А вдруг она хочет поговорить с ним, а его нет? А вдруг ей нужно принести воды и слуга, со своими грубыми грязными руками, принесёт ей стакан вместо него?
Или капучино…
— Диадема, — прохрипел Марион, натягивая узду. — Мелкие бриллианты, а посреди — огромный сапфир, прекрасный, почти как её глаза… Я должен купить её для неё, пока эту совершенную вещь не купил кто-то иной.
И под рокот мысленного моря, возмущённого глупым сравнением её глаз — её! — с каким-то жалким камнем, принцу вновь удалось пустить коня вскачь.
В Бремен он ворвался почти на рассвете. Со скакуна на булыжники падала пена. Подковы высекали искры. Сердце лихорадочно колотилось, предвкушая пробуждение её — Марион всегда чувствовал, когда она просыпается.
И вдруг вороной заржал, тоненько, измученно. В его голосе послышался упрёк, и принц осознал, что снова, на этот раз решительной рукой, разворачивает беднягу в обратный путь…
Как он только мог! Мерзавец, недостойный увидеть её! Он бросил любимую на всю ночь одну!
… нет, нет… только не сейчас! Когда цель уже — вот она.
Он честно расскажет ей обо всём, преклонив колени. И пусть она покарает его самой жестокой карой!
— Кара! — завопил Марион и последним
Рухнул на мостовую, чувствуя острую боль в ступне. А затем поднял камень и швырнул в друга. Любимца, не раз вывозившего из смертельной схватки…
— Кара…
Что ж. Так и надо. Он пойдёт пешком. Собьёт ноги в кровь. К ней, как святыне святынь, нужно идти только пешком. Босиком. Посыпать волосы пеплом…
— Марион? — над ним склонилось изумлённое черноглазое лицо в ореоле пламенных волос.
— Помоги, — прохрипел принц.
Пылающего лба коснулась узкая прохладная рука.
— Конечно, помогу милый. Доверься мне.
Взбодрившись овсянкой с яблоками и контрастным душем, я смело шагнула в зеркало. Не знаю, как они смогли сделать душ контрастным, ведь по сути это была лейка, прикрученная к баку, но я пожелала — и безмолвные слуги исполнили.
— Гильом! — завопила я.
— Дрэз, я здесь.
Я подбежала, споткнулась и замерла, не в силах что-либо сказать. Гильом сидел в переделанном кресле. Два задних колеса — большие, два передних — маленькие. Одна из подножек включала тормоз — я сразу это поняла. Круто! Здорово! Досадно.
— Ну, тогда — гулять? — он внимательно посмотрел на меня. — Или шахматы?
Ухо что-то защекотало. Я чуть не смахнула это что-то, но вовремя притормозила.
— Привет, Мари! Прости, я снова тебя не слышу. Но это не страшно: мы ещё раз сделаем антинаушники. Скажи, Гильом, ты же не спишь в кресле?
— Конечно, нет.
— А тогда кто тебя поднимает в него утром?
— Безмолвные слуги.
Я задумалась.
— У тебя есть какое-то средство связи с хозяином замка?
— Есть. Не то, чтобы я часто с ним связываюсь… Но, если вдруг что-то нужно, приглашение можно передать через безмолвных слуг.
— Гильом… а как ты думаешь, кто победит, если вы с Фаэртом сразитесь в шахматы?
Ботаник изумлённо посмотрел на меня. Задумался.
— Логичное мышление и умение размышлять у Чертополоха есть, — признался наконец. — Но я не уверен, играет ли он вообще в шахматы. Нет ничего, чтобы говорило мне о том или о другом…
— А можешь рискнуть? Вызови его на бой. И отыграй моё сердце.
— Двусмысленно звучит, не находишь?
— Не нахожу. Очень мерзко не чувствовать чувств.
— Ты мне не показалась совсем уж безэмоциональной…
— Я могу ощущать эмоции, Гильом. Такие, как страх, или злость, досада…. Одним словом, те же, что у животных. Но вот жалость, дружбу, любовь — нет.
«Если я верну себе сердце, то как выбраться из нерушимой сделки — точно придумаю», — решила я. О нет, вот так просто я не сдамся. Не на ту напал!
Гильом снова задумался.
— Можно попытаться, — наконец произнёс неуверенно.
Я взвизгнула и бросилась ему на шею, едва не опрокинув.
— Радость ты испытывать способна, по-видимому.