Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие
Шрифт:
1. Помощь надо делать более организованной. Помогать больным, детям в приютах, старым людям. Стихийность обречена тут на провал.
2. Храм — это таинство. Внехрамовая молитва — молитва близких людей. Должна быть одна душа, духовная семья. Семья — не идиллия, а сложная система отношений, но все-таки Церковь — единая семья. Это и укрепляет, и вдохновляет, и учит, и изобличает нашу слепоту и наши немощи. Необходим и новый подход. Раньше у нас было подполье, сейчас — совместная молитва для совместного деяния. Несмотря на все испытания, большая часть прихода устояла и сохранила братство и сплоченность.
3. Есть разные формы служения. Миряне должны соучаствовать
Сейчас наблюдается синдром бегства молодых людей в семинарию. Но христианство — это не профессия. Гораздо важнее для христиан — быть на своем месте, сохранить свое светское место. Не бежать от мира, а работать в нем, понять христианский смысл наших профессий. Если его нет — это профессия бросовая, ненужная».
Это была целая программа, рассчитанная на годы. Но реализовать ее мы должны были уже без него.
Последний раз я видел отца Александра 5 сентября 1990 г. Это была среда, он служил. Народу было немного, москвичей — совсем мало. Впервые в жизни я пожаловался ему на исповеди: один из прихожан стал распространять обо мне злобные слухи, пытался поссорить со мной других. Это было и несправедливо и отвратительно. Я никогда не сталкивался с такой беспардонностью. Никаких оснований для наветов у этого человека не было, однако он не стеснялся повторять свои домыслы публично (разумеется, за моей спиной). Я объяснил отцу, что именно говорилось. «Но это же вздор!» — воскликнул он. «Да, — сказал я, — но меня это возмущает». Следовало простить обидчика, но сил на это у меня тогда не было, в чем я и покаялся.
Он обнял меня, сказал: «Вас все любят, Владимир Ильич. Это всё вздор». Я подумал: «Ты — любишь. Это правда. А все… Все — нет». «Кстати, — заметил я, — этот человек здесь». Он спросил: «Кто это?» Я не стал называть, но он тут же догадался и сам назвал его. Я подтвердил. «Но он же вас совсем не знает!» — сказал отец. «Вот именно. И тем не менее считает возможным всё это говорить». «Это всё вздор, — повторил он. — Мы это снимем — я с ним поговорю. Это всё надо немедленно устранить. Давайте вместе поговорим, втроем, сразу после службы». Слегка поколебавшись, я согласился. Однако этот человек, как бы догадавшись о намерениях отца, тут же после литургии ушел, хотя обычно надолго задерживался, желая во что бы то ни стало пообщаться с ним.
Когда служба закончилась, отец сразу же повел меня в свою комнату. Я уже стыдился своей слабости, пробормотал: «Наверно, я слишком раним». «Да я сам такой!» — сказал он, слегка улыбнувшись, и махнул рукой. Я мгновенно понял, что это не просто утешение — это была правда. Сердце сжалось: если уж мы так остро чувствуем, то как же он? Как мы не щадим его, как раним! И все-таки я не понял, что эти его слова — вещие.
Мы разговаривали довольно долго. Я заметил, что он не такой, как обычно. Он был отрешен и одновременно внутренне собран, погружен в какую-то глубокую думу. Контакт происходил на поверхностном уровне. Потом он попросил меня подождать, не уходить, а сам отправился на венчание. Я вышел в общую комнату, стал разговаривать с другими прихожанами. Через некоторое время он вернулся вместе с Адой Михайловной Тимофеевой и ее мужем. Они приехали, чтобы присутствовать на венчании своих молодых друзей. Ада Михайловна, детский врач, была старой прихожанкой отца Александра. Кто-то зашел с отцом в кабинет, и она рассказала,
Почему-то в тот день я несколько раз входил в комнату отца и выходил из нее. Он разговаривал со мной, потом впускал кого-то еще, потом снова звал меня. Вначале он пригласил Юрия Сенокосова, философа, душеприказчика Мераба Мамардашвили. Мы были знакомы, но шапочно: выступали вместе на вечере памяти Бердяева. Отец опять сказал: «Владимир Ильич — философ, такой же, как Мераб». При Сенокосове это звучало, на мой взгляд, как-то уж совсем дико. Я опять запротестовал, но он настаивал: «Да–да, такой же. Только Мераб метафизик, а Владимир Ильич социальный философ». Потом я вышел.
Наконец отец пригласил меня в кабинет в последний раз, и я пробыл там недолго. Его уже ждала Пилар Бонет, корреспондент испанской газеты «Эль Пайс». Потом было опубликовано ее знаменитое интервью с отцом (последнее в его жизни), где он сказал о соединении русского фашизма с русским клерикализмом.
Я снова обратил внимание на то, что он общается не так, как всегда: он был весь в себе. Он подарил мне книгу «Неведомая стихия», сказав при этом (в который раз!): «Memento mori». В книге было «Руководство к благочестивой жизни» св. Франциска Сальского и несколько приложений к нему, в том числе «О приготовлении себя к смерти» и «Подготовительные к смерти молитвы», одна из которых называется «Согласие на смерть», а в другой говорится: «О Господи Иисусе, Искупитель всех человеков! Ты, для Коего я живу и для Коего желаю умереть, соделай, да в эту последнюю минуту жизни моей буду я готовым предстать страшному Твоему судилищу…»
Отец считал, что эти правила очень полезны для нас, потому что лишь в свете близкого конца мы понимаем, как быстротечна наша жизнь, как она суетна, сколько сил и времени мы отдаем вещам совершенно ничтожным. Он говорил, что христианин всегда должен ощущать себя перед лицом вечности, зная, что он в любой момент может быть призван к ответу. Помнить о смерти необходимо, чтобы жить правильно, в трудах, познании и любви, понимая, что это дано нам ненадолго. «Память смертная» мобилизует нравственную волю. Вот и в тот день его «memento mori» напоминало об этих его словах.
Но у этих слов был и другой, более трагический смысл: он чувствовал дыхание собственной смерти. На прощание он порывисто обнял меня и поцеловал. Я пошел к двери, но он неожиданно вернул меня и вновь обнял, очень крепко, и вновь поцеловал. Я был слегка ошарашен: такого никогда не было. Мне бы броситься на колени, припасть к его ногам. А я… я думал о своем. Я ничего не почувствовал. Глаза мои в тот день были удержаны: я смотрел, но не видел. Я фиксировал бесстрастно, что происходит, но не способен был понять. Я не умел бодрствовать.
В тот же день мне позвонила Вика Чаликова, умный, добрый и близкий мне человек. Она была смертельно больна и попросила меня поговорить с отцом Александром о том, чтоб он ее крестил. Она уже и раньше говорила со мной об этом, а я, в свою очередь, с отцом, и он согласился, но она почему-то тянула, а тут вдруг созрела. Я знал, что на следующий день он будет в Детской республиканской больнице и попросил через знакомую, чтоб он позвонил мне.
6–го раздался звонок. Это был он. Я передал ему просьбу Вики. Неожиданно резко он сказал: «Нет времени». И повторил: «Нет времени. Пошевелите кого-нибудь из наших». Никогда он так не говорил.