Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

Илюшенко Владимир Ильич

Это был мой последний разговор с ним.

Я уже приводил слова отца, сказанные им Александру Борисову в 1990 г.: «А вот этого я уже не смогу сделать, потому. что через год меня убьют». Это было прозрение, а в начале сентября пришло точное знание. После моего выступления на вечере памяти отца 30 сентября 90–го года ко мне подошла старая женщина, вдова художника, знавшая отца Александра многие годы. Она рассказала, что за несколько дней до смерти он пришел к ним домой. Он часто навещал ее больную дочь. И в этот день он долго сидел рядом с дочерью, молча держал ее руку в своей руке и плакал. Нет, не плакал — рыдал!

Я представил себе эту сцену, Значит, он знал! Не только подозревал, но знал! Я и раньше предполагал,

что это страшное знание было ему открыто, но теперь уверился в этом. «Афганцы», которых он крестил, предлагали ему охрану, а он отказался.

Он знал, но не уклонился.

Есть другое свидетельство, — пожалуй, еще более убедительное. Его дала моя крестница, Наталья Н. Это ее разговор с отцом 8 сентября. Она рассказала мне об этом сразу же после убийства, а потом я записал ее рассказ на магнитофон. Привожу нашу беседу с ней, ничего в ней не меняя, лишь опуская некоторые незначащие места.

«— Что ты помнишь и когда был этот разговор? Он был на исповеди или до нее? Или после нее?

— Было это так. Это был день именин Натальи, поэтому я думаю, что много Наталий ехало туда, на встречу с отцом.

— Какой день это был, ты не помнишь?

— 8 сентября, это совершенно очевидно. Я чуть–чуть опоздала, и в это время Володя Архипов как раз читал печальную историю Адриана и Натальи, а я шла на исповедь. Это было не в приделе, а слева от царских врат.

— Где он чаще всего исповедовал.

— Да. И вот я помню, что такой момент был печальный, когда смерть Адриана и Натальи, и я уже морально была готова к исповеди, уже испытывала сочувствие к тому, что происходило в реальной жизни. И вот я подошла к отцу, и он мне сказал: «Вот и всё. Время уже кончилось». Раньше он мне говорил: «Времени мало, время кончается», а тут он мне сказал: «Вот и всё». И он меня в этот день не стал ни о чем спрашивать, о чем я хотела сказать. Он просто меня обнял и сказал, еще раз повторил, что время уже кончилось, и стал читать стихи, которые я никогда не слыхала — ни раньше, ни впоследствии. Там был такой рефрен (вздыхает):

Мой гробик — мой маленький домик [74] .

И он прочитал это несколько раз. Еще там было несколько фраз, но я не запомнила.

— Он читал несколько раз одно и то же или он продолжил?

— Нет, он читал стихи, где вот это было рефреном:

Мой гробик — мой маленький домик.

— И ты просто стояла?

— А я просто стояла совершенно очумелая. Я сошла вниз, и я стояла так, глаза таращила, меня трясло, потому что я испытала что-то такое очень сильное, мне было страшно. И потом, во время продолжения службы и когда уже служба кончилась, люди подходили к кресту, и он, увидев мои вот такие глаза, наверно широко раскрытые, и какой-то вид совершенно не соответствующий, он мне сделал вот так: подбородком вот так кивнул, как ребенку, который вот–вот заплачет. А когда я подошла к кресту, он сказал: «Не бойтесь, всё будет хорошо». Вот это была его последняя фраза, которую он произнес.

74

Прошли годы, и однажды, читая сборник «Юлия, или встречи под Новодевичьим»(кстати, он вышел в свет в 1990 г.), я наткнулся в повести Бориса Садовского «Петербургская ворожея» (1818 г.) на песню, которую пели странники–слепцы:

Прореки мне, судьба моя, Где мне кости сложити? Взойду на гору высокую, Снизойду в землю глубокую. Гробик мой, гробик, Вечный мой домик! Камни соседи мои, Черви друзья мои…

По–видимому, это была старинная народная песня, и отец Александр

знал один из ее вариантов.

— А ты тогда с ним это как-то связывала? С ним самим?

— Я связывала подсознательно, потому что я почти плакала, когда стояла. Мне было очень страшно, и я… то есть я всегда готова была слушать вот эту фразу, что «времени осталось мало, времени осталось мало», ну а тут мне сказали, что времени уже нет: «Всё — время кончилось. Времени нет совсем».

— Отца ты не видела больше? И не говорила с ним?

— Всё. Я его не видела с того момента, как он сказал: «Не бойтесь, всё будет хорошо». Вот когда я целовала крест, с того момента я его больше не видела».

Я рассказал Наташе о своем общении с отцом 5 сентября, о нашем телефонном разговоре 6 сентября, о том, что он говорил Борисову. 4 сентября он выступал в Историко–архивном институте и сказал, что у него будут такие-то и такие-то курсы лекций, а вот 5–го он так говорил со мной, что потом, ретроспективно, я понял, что это всё о том же. Мы продолжали нашу беседу с Наташей. Я сказал:

«— Может быть, 5–го он получил какое-то более точное знание. Хотя я думаю по–прежнему, что оно мистическое. Потому что, понимаешь, с чего бы он 4–го стал говорить: «Я буду еще выступать там-то и там-то»? Или он, зная это, все-таки от себя это отодвигал каким-то образом. Тут трудно понять. Но то, что он знал и чувствовал, — это совершенно точно.

— Он точно знал. У меня было ощущение точного знания, и оно у него спонтанно вырвалось вот в этом стихотворении. Потом он понял, что он что-то переборщил, сказав мне лишнее, что он сказал то, что должен знать только он один, и он пошел на попятную, сначала сделав вот так (кивает мне подбородком), а потом уже говоря: «Всё будет хорошо». Я в этом настолько убеждена, что у меня просто нет другого варианта: он точно знал всё… Это знание, точное внутреннее знание, что так будет.

— Да, да. Он, конечно, мог отклонить это от себя: «афганцы» предлагали ему защиту и охрану, но он отказался, то есть он решил, что если Бог захочет, Он его охранит, и волос не слетит с его головы. Я уверен, что это вот так было. Это так: если надо, значит надо. И он пошел на это».

Наконец еще одно свидетельство — публикация Софьи Греч «Последняя неделя отца» [75] . С 5 по 8 сентября она встречалась с ним каждый день и чувствовала нарастание висящей над ним смертельной угрозы. Как она полагает, в среду (5–го) он ощущал беспокойство и даже страх. «В четверг уже такого не было — только спокойная отрешенность. В пятницу надежда: «Пронеси чашу сию… но да будет воля Твоя, а не моя», но надежда, что, может, еще жертва будет не принята. А в субботу уже твердая уверенность, что жертва принята и с часу на час… свершится». Кстати, в субботу, 8–го, перед службой он сказал ей нечто очень похожее на то, что говорил в тот день Наталье Н.: «Ну вот, время пришло…»

75

«Приходские вести храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине», № 10. М., 1999. С.23–24.

После страшного известия, свалившегося на нас 9 сентября, я был как замороженный. Или как огретый пыльным мешком. Это был если не ступор, то состояние какой-то психологической (или психической?) анестезии, — вероятно, защитная реакция организма. Потому и первая запись в дневнике почти безэмоциональна. «Размораживание» произошло потом, начиная с 11 сентября, дня похорон. Даже 10–го, когда я приехал в Новую Деревню и в церковь внесли гроб с телом отца, я все еще не мог осознать необратимость происшедшего. Я все еще на что-то надеялся. Лицо отца еще не было закрыто платом, как на похоронах. Оно было спокойным и отрешенным. Оно странно светилось в церковной полутьме. Были хорошо видны ссадины на лбу и на носу. Я пребывал в отупевшем состоянии. Над ним склонилась монашка. Она нараспев говорила: