Отрада округлых вещей

Зетц Клеменс Й.

К концу лета в мыслях его воцарилось беспокойство. Вскоре должны были уже вернуться учащиеся, обитающие напротив. Их возвращения он ожидал с таким же нетерпением, как появления редких перелетных птиц. «Лесные ибисы», — подумал он. У них были голые костяные головы, вроде ожившей заточенной косы, украшенной воротником из перьев. Он купил себе новую камеру и в магазине долго расспрашивал продавцов о ее характеристиках.

По вечерам он бродил по округе, то и дело пощелкивая языком, как будто гуляет с собакой и время от времени подзывает ее. Люди, проходя мимо, оборачивались, и его охватывало приятное чувство, что он — проблема, и мир тщится эту проблему решить. Его присутствие под стенами высоких чужих домов было чем-то вроде позорного пятна, думал он, играя со своей тенью, казавшейся в лучах закатного солнца длинной и стройной, эдаким элегантным сооружением, вроде буровой

нефтяной вышки, нарисованной ребенком.

Женщина, у которой была дочка, на его послание с фотографией не ответила. Он не усмотрел в этом никакого знака судьбы. Взяв пистолет, он наполнил его водой и отправился кататься на велосипеде. Быть проблемой, отверткой, забытой в механизме. Он зашел в табачный киоск и купил несколько газет. Потом разобрал их на отдельные листы и принялся пробивать в них дыры из водяного пистолета. Типографская краска темной струйкой стекала на пол.

Его заносило в кварталы на окраине города, вплоть до самого Андрица. Здесь перед каждым домом имелся маленький палисадник. На пустом перекрестке перестукивались два светофора для слепых. Под определенным углом падения солнечных лучей инверсионные следы самолетов стали столь яркими, что просто слепили глаза. Он тешил себя фантазиями о том, как схватит какого-нибудь бездомного, из тех, что вечно бормочут себе под нос ругательства в адрес полиции или правительства, и скажет ему: «Пойдем, с тобой хочет поговорить бургомистр». Можно даже взять в лизинг машину, черный минивэн, и втолкнуть туда бездомного: ты нужен своей стране. На что только ни способен человек, внезапно и взаправду вознесенный судьбой на вершину, мечта о которой много лет мраморным шариком перекатывалась у него в голове.

Его велосипедные поездки по окрестностям длились все дольше. Поэтому с матерью он теперь чаще всего говорил по телефону вечером, днем его почти не было дома. В городе столько велосипедных дорожек, столько пустых боковых улиц. Однажды, уже почти в предгорьях, в Штралегге, неподалеку от источника Якоба Лорбера, [48] он повстречал свое приблизительное подобие. Его двойник шествовал, приняв до мельчайших деталей такой же облик, что и он сам. Он поздоровался, двойник поздоровался в ответ. Они довольно долго не сводили друг с друга глаз. Над городом собирались предгрозовые облака.

48

Лорбер, Якоб (1800–1864) — австрийский писатель, музыкант, католический мистик в духе Якоба Бёме и Сведенборга.

Возле одного дома в Тале, под Грацем, он остановился, заметив, что входная дверь отворена. Он вошел и почувствовал, как преображается его тело. Оно свелось к одному огромному зубу, резцу с одним-единственным большим круглым глазным яблоком спереди. Он пробежал через кухню. В ней имелась еще и кладовка. Дальше — гостиная. А затем терраса, дверь с нее вела в сад. Позже, когда он незамеченным вышел на улицу, сердце у него колотилось, и он сказал себе, что отныне он, скорее всего, больше не сможет видеть людей. Вероятно, они находятся теперь в разных диапазонах частот. Велосипедные дорожки были усеяны опавшими фруктами, которыми деятельно занимались осы.

Началась осень, а вместе с нею и учебный год в здании напротив. Он опять стал проводить больше времени дома. Погода настала ветреная, и он отправился купить себе какую-нибудь одежку с длинными рукавами. В магазинах последнее время все проходило гладко, он сразу же находил то, что ему было нужно, продавщицы вели себя вежливо, расплачивался он карточкой. С давних пор его не переставала удивлять пассивность и беспомощность подобной жизни, ее неспособность к сопротивлению. Люди сотворили ее, видимо, себе в утешение — за то, что провели конец тысячелетия в постоянной смертельной опасности. Впрочем, на это можно было взглянуть и с другой стороны, рассудив, что Вселенная в конце концов сама создала это гладкое, бесперебойное функционирование, такой безмятежный остров, и кто знает, какая в этом цель. По вечерам воздух становился совершенно прозрачным. Он сидел у балконной двери с бумагой и маркерами в руках.

«Я долго размышлял, — написал он однажды ночью в конце сентября женщине, у которой была дочь. — Ты работаешь с тем, что есть в твоем распоряжении. Это весьма достойно, и я ничего против этого не имею. Совсем наоборот, я очень обрадовался, когда мы встретились. Наверняка время, проведенное в Англии, стало для тебя большой

психологической травмой». Он сделал паузу и сохранил эту версию. Сегодня утром у него откололся кусочек зуба. Этот крохотный фрагмент эмали лежал теперь в пустой чайной чашке возле клавиатуры. Он стал писать дальше: «Я долго ждал и полагаю, что сейчас мы можем перейти к новой фазе наших отношений. Я уже показывал тебе фотографии здания напротив и хотел бы заметить, что больше его не снимаю. Я готов вложить очень много денег. Я хотел бы купить сад. Единственное, чего я от тебя ожидаю — это чтобы мы наконец стали честно вести себя друг с другом». Он сохранил текст. Перечитал его и поправил мелкие ошибки, потом взял чашку и несколько раз покрутил ее круговым движением, так что осколок зуба загремел о стенки. «Твердая скорлупа», — подумал он. Оставшуюся часть ночи он вносил всё новые и новые пункты в список вещей, от которых, в дополнение к фотографиям с балкона, готов был отказаться ради совместного будущего. И хотя время от времени внутри него вздымалась волна, он сдерживался и не давал волю слезам. Как и каждую ночь, далекий высотный дом смотрел на него крохотными огоньками из окон, каждую ночь разными. В этом доме наверняка есть лифты, в которых жильцы днем корчат гримасы. Он представил себе лица тех, кто теперь, когда наступила ночь, сжавшись в комок, движутся там вверх-вниз, и отверг таящееся в них утешение, только глаза его заморгали часто и быстро.

И вдруг, однажды, возвращаясь домой, он увидел в подъезде лису. Попытки утешить его явно не прекращались. К тому же, ему пришло на ум, что в последнее время со всеми людьми стало возможно связаться только письмами. Никто больше не подходил к телефону. Все реже можно было услышать звонок в общественных местах. Вероятно, людям постепенно надоели телефоны, к тому же многие дети ходили в огромных наушниках. Почему же я перестал бегать, подумал он. Перед зданием политехникума шелестели деревья. Наступил вечер, это теперь случалось все раньше и раньше. В сумерках отдельные детали различались еще очень отчетливо, например, можно было заметить, как внизу по улице бегает собака. А ее хозяин медленно, никуда не сворачивая, вышагивает по прямой. К этому-то всё и сводится, думал он.

В этом районе после наступления темноты гулять можно было довольно спокойно, не подвергая себя никакой опасности. Детская площадка была пуста, поэтому он, не раздумывая, с разбегу запрыгнул на качели. Ударился коленом. Качели содрогнулись и бешено задергались взад-вперед, словно висельники на средневековых рынках после последнего шага в пустоту. Он засопел и попытался рассмеяться. Но потом так и остался стоять, замерев и ссутулившись, а вечер продолжил свой путь по земле, вздымая к небу дымовые трубы.

Глаза: два отверстия, через которые поток света толщиной в пару сантиметров попадет внутрь черепа. Вокруг парковых фонарей роились насекомые, дни их были сочтены. «Нельзя больше так просто пассивно стоять и смотреть», — подумал он. Тут он заметил какую-то фигуру возле маленького мостика. Прислонившись к перилам, фигура пошатывалась, нетвердо держась на ногах. Он двинулся навстречу, распахнув пальто, чтобы его живот принял удар лезвия, направленного точно в него: отныне никаких полумер. На ходу он вытащил рубашку из штанов. Хватит этого жалкого конформизма. Удар в брюшную полость. Но оказалось, что фигура не одна, а две, слившиеся в объятии. Отчего и пошатывались, нетвердо держась на ногах. Он остановился и отвернулся. Ошибка, всего-навсего ошибка, не более. И все же время неумолимо от него убегало. Отраду ниспосылали одни только деревья: множество маленьких, крохотных листиков, срываемых с веток — так поздно! — и уносимых ветром.

На следующее утро, это было в субботу, тотчас после пробуждения ему невыносимо захотелось составить какую-то общую картину, обзор всего в целом. Где-то когда-то он читал о кошке, которая каждый раз, когда у нее начинали ныть суставы, влезала на высокое дерево, откуда потом ее приходилось снимать при помощи лестницы. А может быть, отправиться куда-нибудь на открытую равнину, в степь! «До обеда я еще, может быть, выдержу, — сказал он себе. — А после — коса». Слово «коса» ему нравилось, он повторял его, стоя под душем. Чувствуя непреодолимое желание, которому невозможно было противиться, он обулся и завязал шнурки, хотя ботинки у него были еще мокрые. Внизу на тротуаре валялись разбросанные замшелые веточки: «Ветру ночью и это удалось». В автобусе, с уровня колен и почти до самой крыши, все было битком набито головами. Они поворачивались и озирались. Он опустил глаза и сосредоточился на дыхании — медленном, словно через соломинку.