Отрада
Шрифт:
— Добро, — синими губами прошептала Любава, вновь схватившись за сердце. – Добро, — совсем тихо сказала она, поглядела на дочку и обмякла в ее руках.
— М-м-матушка? Матушка! – Отрада в испуге отпрянула сперва, а после бросилась к матери, обняла ее за плечи и придержала шею.
Она принялась хлопать Любаву по щекам и даже слегка потрясла ее, захлебываясь слезами. Но мать безжизненно лежала в ее объятиях, и ее голова была запрокинута назад так, как у людей быть не могло.
Зажав рот ладонью, Отрада бережно устроила мать на полу, привалив спиной к лавке, и взвизгнула, когда
— Нужно знахарку Верею покликать... – пробормотала Отрада, давясь рыданиями. – Она подсобит, она подсобит...
Взметавшись по избе, Отрада схватила материнский платок и бросилась прочь, в темную-темную ночь. Глаза у нее были совсем лютые, пока мчалась она, не разбирая дороги, через лес. Встречные ветки хлестали ее по лицу и трепали волосы, норовя утащить из косы ленту. Она только зажмуривалась, оберегая глаза, и мчалась дальше.
Где-то вдалеке глухо ухала сова. Трещали, поскрипывали на ветру деревья. Шелестели тонкие, черные ветви. Полная луна показалась из-за тучи, залив темный лес серебристым светом.
Под ногу подвернулась коряга, и Отрада со всего маху рухнула на землю, прочесав ладонями холодную грязь. Споро вскочив на ноги, она снова побежала вперед, даже не отряхнув поневы.
В избе знахарки горел светец, и, увидав, Отрада заплакала от облегчения. Запыхавшаяся, растрепанная, с размазанной по лицу грязью, она ввалилась в сени, громко зовя знахарку по имени.
— Отрада?! Приключилось что?! – спросил знакомый голос.
Когда она, слегка отдышавшись, смогла разогнуться и прекратила подметать длиннющей косой пол в избе, то увидала, что в гости к знахарке нынче вечером пришла не она одна. На скамье без рубахи сидел кузнец, который вытащил ее со льдины, а бабушка Верея обматывала его плечи длинными повязками. Одну из них она и держала в руках, когда в избу ввалилась Отрада. Да так и застыла нынче с ней.
— Матушка, — она всхлипнула и почувствовала, как слезы снова хлынули из глаз, — матушке дурно...
Она спрятала лицо в ладонях и не увидела, как переглянулись кузнец и знахарка.
— Идем, девочка, идем, — ласково заговорила с ней Верея и огляделась, ища свой тулуп. Храбр молча поднялся с лавки следом за ней и натянул темную рубаху прямо поверх повязок.
В молчании они вышли из избы, и Отрада вдруг затряслась, словно зайчишка. Стало ей сразу и холодно, и страшно, и жутко в дом возвращаться, хоть и ждала ее там мать. А как к лесу поближе ступили, да увидала она черную, непроходимую чащу, по которой совсем недавно бежала, так и вовсе на одном месте замерла. И шагу вперед ступить не смогла, все глядела да глядела на лес, широко распахнув глаза.
— Храбр, подсоби, — как во сне до нее донесся шепот знахарки, а потом огромная ладонь накрыла целиком ее кулачок и потянула за собой.
Отрада сделала шаг, другой. Сердце отчаянно стучало в груди, в ушах шумела кровь. Кое-как переставляя ноги, она брела следом за кузнецом, и у нее даже сил не было, чтобы подивиться, отчего бабушка Верея не торопится, ведь сказала же
Перед низеньким, покосившимся крыльцом в свою избу Отрада остановилась и забрала ладонь из теплой хватки.
— Нет, — она покачала головой, прижав к груди руки и поплотнее запахнув платок. – Нет, я не пойду.
— Постой-ка здесь, — велел ей кузнец и укрыл ее плечи своим тулупом, под тяжестью которого Отрада пошатнулась и едва не упала.
Она послушно замерла в шаге от крыльца, невидящим взором смотря прямо перед собой. Волосы ее давно растрепались, из толстой косы во все стороны торчали выбившиеся прядки. Тоненькое очелье сбилось набок. В иное время Отрада ни за что бы в таком виде чужому на глаза не показалась: стыд и срам растрепой ходить. Нынче же она об этом и не помыслила.
Дверь в сени не была закрыта, и потому Отрада слышала, как в избе негромко переговаривались бабушка Верея и Храбр.
— Макошь-матушка, — шептала знахарка. – Ох, говорила же я ей себя поберечь... Совсем девчонка одна-одинешенька осталась. Кто теперь сироту защитит...
Раздались тяжелые шаги: старые половицы скрипели, когда по ним ходил кузнец.
— От кого? – спросил Храбр.
— Немало тех, от кого следовало бы.
***
— Устя, — Храбр окликнул сестру, зайдя в горницу.
— Братушка! — она порывисто развернулась, подбежала к нему, поцеловала в щеку и попутно испачкала мукой темную рубаху. — Давненько к нам в избу носу не казал, с Белояром неведомо, где виделся, — Услада принялась выговаривать ему, словно он был бестолковым мальчишкой, а не братом старше ее на три зим. — Потрапезничаешь с нами?
— Уж Нежка накормила, — он покачал головой, пряча в бороде невольную улыбку.
Сестра была для него отрадой, памятью о родителях и тех временах, когда он был несмышленым мальчишкой.
Когда-то очень давно у них был крепкий, сильный род. Отец, его братья. Да их самих четверо: Храбр с Усладой от водимой, Твердята с Нежкой от меньшицы, которую отец в избу привел после смерти матушки. Полна людей была их изба-шестистенок, людей и громких голосов, плотно набитых лавок да столов, где все толкали друг друга локтями и теснились, чтобы уместиться. Услада заневестилась и ушла в другой род, а младшие, Твердята да Нежка, заглядывали Храбру в рот, почитали едва ли не больше отца. Сестренка, родившаяся в лютую морозную ночь, и вовсе вечно цеплялась за штанину Храбра, училась ходить, держась за его гашник, плакалась ему в рубаху, коли попадало от матери за излишнюю непоседливость.
Отец был старостой и всегда хотел, чтобы в общине царил мир и спокойствие, споры все разрешал по Правде и так, как велело сердце.
Верно, не всем то было по нраву.
А зиму назад Храбр стискивал до боли ладонь Услады, когда пламя погребального костра уносило в небо души их отца и мачехи, и стрыя-дядьки. Она плакала и кричала, а у него внутри все каменело и рвалось на куски от тоски и горечи, но глаза оставались сухими, а губы — плотно сжатыми.
И первые седмицы Твердята с Нежкой жили в ее избе, пока Храбр изнурял себя непосильной работой в кузне, обрушая молот на наковальню, вколачивая в нее свою боль.