Отверзи ми двери

Светов Феликс

– Согласен. Только без пари. Дело для тебя беспроигрышное.

– Да, неблагородно с моей стороны, тем более, кое-что слышал. Есть правда?

– Истина - не правда. Надо уж соображать. Хватит в коротких штанах бегать. Я вон в твоем милом возрасте так же все путал, тридцать лет, считай, даром потерял...

Кабинет главного редактора был у них самым большим помещением, здесь всегда происходили заседания, собрания, отмечали юбилеи и торжественные даты, здесь же посреди кабинета ставили на стульях гроб, когда и такое случалось на их производстве. Редактор сидел за большим, блестевшим лакированной поверхностью столом. Он болезненно любил чистоту, а может, как думал порой Лев Ильич, и об этом даже как-то перекинулся с курьером, чувство отвращения к делу, которым ему приходилось заниматься. На столе никогда не было ни одной бумаги, лежал только красиво заточенный большой карандаш, которым Виктор Романович тихонько постукивал, глядя в окно и редко на своего собеседника. Когда Лев Ильич открыл дверь, он медленно повернул к нему крупную голову, лицо было бы даже красивым, значительным, когда б

не безразличные, вечно сонные, небольшие глаза, всегда отсутствующие, безо всякой своей затаенной мысли скучно ему все это было. Когда-то Виктор Романович Голованов делал карьеру, был редактором большой газеты, его прочили в ЦК, но что-то случилось, не то в биографии откопалось долго скрываемое пятно, не то дома произошло нечто нежелательное, а может в чем-то поторопился, не успел за стремительностью времени, в этот момент пошатнувшегося назад ли, вбок - не среагировал на неожиданность, которую следовало бы предвидеть. Ну а коль нет нюха - какая карьера. Порой, глядя на то, как на совещаниях, когда рвутся в клочья редакционные страсти и Крон заходится в праведном гневе, отстаивая некий высший интерес, главный редактор тихонько отстукивает карандашом на лакированном столе только ему слышную мелодию, Лев Ильич думал, что он просто отсутствует - нет его здесь. Наверно, жизнь начинается у него в пятницу вечером, когда за ним захлопывается дверь его квартиры, он снимает свой красивый костюм, развязывает галстук, надевает старенькие штаны, мягкие туфли: накрытый скатертью стол уже увенчан пузатым графинчиком, раскрасневшаяся на кухне жена вносит на блюде что-то, от чего захватывает дух, входит дочь в новом, немыслимом платье - видел как-то Лев Ильич, как она прошуршала длинной юбкой по редакционному коридору... Уж наверно, он напрочь позабывает, вычеркивает все, что хотел бы-нет, но должен здесь целую неделю слышать, подписывать, кого-то в чем-то убеждать, уговаривать, принимать решения, отвечать на телефонные звонки... Впереди - два дня жизни!
– и можно говорить о чем-то человеческом, хотя бы о новом платье, об удавшемся пироге с капустой, о предстоящем отпуске, рассказать анекдот, поиграть с собакой... Пусть все не так, пусть жена раздражена, а дочь плачет из-за своей девичьей обиды, пирог пригорел, а платье безнадежно испорчено, он хочет поехать в деревню, а жена тащит его непременно в Крым - но это нормальные радости и огорчения, и он Виктор Романович - еще не старый, сильный человек, мужчина, глава семьи, может реагировать - смеяться или негодовать - проявляться, а не играть все восемь часов какую-то обрыдшую, пустую и никому не нужную игру, со значительным видом выслушивать подчиненных и понимающе кивать, информируя или получая инструкции на приеме у начальства, зная, что и там все та же, давно всем опостылевшая, пустая, никчемная игра. А ведь их журнал не худшее место, все-таки природа, которую нужно спасать, пусть делая вид, что спасаешь, в газете было похуже, там приходилось делать вид, что губить ту же самую природу еще более важно...

– Лев Ильич, как ваш очерк?
– спросил редактор, осторожно опустив карандаш на стол.

– Его еще нет. Это оказалось сложней, чем можно было подумать. Не идет.

– Не идет? Но тем не менее, пошла третья неделя, как вы вернулись из командировки...

– Сожалею, Виктор Романович, оказался несостоятельным.

– Может быть, следовало посоветоваться с руководством? Почему вы не нашли времени поставить нас в известность - меня или Бориса Яковлевича?
– и редактор кивнул Крону, сидевшему у окна в кресле, закинув ногу на ногу.

Он свое дело сделал. Остальное его явно не интересовало, пусть теперь трудится Крон. Но Лев Ильич и не посмотрел на Крона.

– Что ж я буду по таким мелочам тревожить руководство. Может, все-таки справлюсь, - он достал сигареты, чиркнул спичкой, и редактор тут же вытащил из тумбы чистую стеклянную пепельницу, подставил ему.

– Я думаю, мы не станем тратить дорогое время на обсуждение проблемы творческих возможностей Гольцева, - шевельнулся в кресле Крон.
– Мы коммунисты и будем говорить откровенно.

– Ты забыл, Боря, что я беспартийный, - безмятежно заметил Лев Ильич.

Редактор смотрел в окно поверх головы Крона, и Льва Ильича прямо обожгло любопытство: ну что бы он дал - попросить, что ли, его об этом?
– узнать бы, ну о чем он сейчас думает?

– Вы работаете в большевистской печати, а она часть общепартийного дела. Любая наша печать. Статья Ленина о партийной литературе для вас не обязательна? Как вы, кстати, теперь к ней относитесь?
– с нажимом спросил Крон.

– А так же, как и раньше. Как, впрочем, и ты, - откровенно усмехнулся и в первый раз посмотрел на него Лев Ильич.

Крон даже задохнулся от ярости.

Странные у них были отношения. Крон появился в редакции лет десять назад. Года на два постарше Льва Ильича, среднего роста, широкий костистый лоб с прилизанными жидкими черными волосами, широко сидящие внимательные глаза: "Череп", - назвал его кто-то в редакции. Он сразу стал секретарем журнала, доброжелательный, безо всякого чванства, требовательный, но по делу, справедливый, угощал корректоров конфетами, пил со всеми сотрудниками - свой, рубаха парень. А со Львом Ильичом особенная у них началась дружба: Крон был один, только приехал из Ленинграда, жить негде, Люба ему комнату нашла, снимал, повидал много, на войне побывал, на праздник пришел - вся грудь в орденах, говорил остро, смело - у него не было запретных тем. Лев Ильич тогда даже порадовался: не паршивый интеллигент, как он сам, у которых смелость всего лишь болтовня после веселого обеда, тут из глубины, так сказать, из жизни, собственный опыт, открывший реальное и одновременно

немыслимое положение вещей, а это подороже стоит... Потом умер их старичок замредактора, Крон сел в его кресло, а так как и секретаря все не было, он и секретарствовал - хозяин в журнале. А Виктору Романовичу того и надо: сидел себе, карандашиком постукивал. И тут Крон начал показывать зубы: уже из кабинета не выходил, с корректоршами шутить перестал, Ксения Федоровна да менявшиеся курьеры все бегали - разносили его приказы по комнатам... Но Лев Ильич с ним не из-за того разошелся. Собственно, они и не ссорились. Но вот как-то, когда Лев Ильич поздно сидел в редакции, а Крон у себя, у них начался разговор, кончившийся далеко за полночь уже у Крона в новой квартире - получил он только перед тем, пустая еще, в две комнаты, в хорошем доме.

Пили они коньяк, Крон хоть мог и много, а тут что-то лишнего перебрал, или минута была такая, но соскочили тормоза. Тогда Лев Ильич его и увидел впервые без галстука, без белой рубашки - такая в нем обида, злоба на весь белый свет - глаза черным пламенем посверкивали. Контрразведчиком был на войне Боря Крон - мальчик, а уже капитан. Какая жизнь открывалась, какие возможности! Он и рассказал: и о том, что было в Германии, и о каком-то своем невероятном романе уже там - в Потсдаме с немочкой, чьей-то женой - а уж он-то, голубчик, муж-то ее, известно где, упрятали; Как он ночами мчал на мотоцикле по замерзшим городам и фольваркам; и о том, что началось для него, когда вернулся в Ленинград и уже Москва светила... Эх, какая открывалась жизнь - посторонись, не попадись ненароком! Но тут 49 год, катавасия, а он Борис Яковлевич Крон, и сразу враги нашлись, кому-то перешел дорожку, чудом уцелел... Тогда-то он и поступил на факультет журналистики, а раньше имел бы он этот самый факультет! Он и там спервоначалу куражился - щенки-желторотики, а он капитан, ветеран, страшные связи; тоже любовь была на весь Ленинград с балериной-звездой... Вот тут и вспомнили о нем - в этом и была загадка. Да не о нем, конечно, ему только казалось, тешился, что его заслуги там помнят. Он сам попытался нащупать почву, как чуть, вроде, поутихло, по своим прежним каналам... "Ты представь, - безумно глядел на него бешеными глазами Крон, - он мне предложил ее привести! Ты отдавал когда-нибудь бабу - свою бабу? Да не баба, ты б поглядел на нее двадцать лет назад! Это я сначала фраером был - звезда балета! А потом, как сошлось у нас - ночами под ее окнами ходил, мне казалось, ничего кроме того, что у нас с ней было - и нет ничего на свете. Какая там к свиньям Германия - дочки-матери! А ведь я привел ее к нему - сам привел, и мало было, меня там оставили, при мне вся игра сыгралась, это уж старый прием, отработанный - пьяные, конечно... У нее отчим сидел, еще что-то - да ну, ясное дело, азбука. Отчим! У нее родинка была под грудью - большое пятно. "Ты ж, говорит, теперь у нас универсант, должен понимать, и мы, мол, грамотные, не лаптежники, читали - что за такую родинку в свое время на кострах жарили..." Я б его убил тогда прямо там - что уж мне было, еврей или кто, пусть бы и сгнил у них, а сомнений не было, что не выберусь. Она меня и спасла - посмотрела, я глаз ее тех никогда не забуду: "Да ладно, говорит, Боря, чего уж теперь..."

Вот тогда Лев Ильич и заскучал - вот они, "смелые разговоры", "человек из глубинки"! Больше они не пили. Да и Крон его избегал, едва ли стыдно было - не тот человек, он примитивно возненавидел Льва Ильича, не часто, верно, так открывался, да и вообще, такое лучше не рассказывать. Стороной узнал Лев Ильич, что Крон женился, да что-то странно - на разбитной девахе, зав большой столовой, забегала как-то, глазами постреливала, наверно, ночами не стоял под окнами, да и те глаза и родинку не забыть... Ничего он вокруг не видел, не замечал, в нем только обида горела на то, что не додали, не успел, что из самой глотки у него вытащили, что не смог проглотить - уж такая страсть была, если ту цену способен был предложить... Поразительный был человек, как обуглился - это не время другим стало - ему, только ему не посчастливилось!..

– Виктор Романович, - сказал Крон зловеще тихим голосом, - я думаю очевидность откровенного нарушения трудовой дисциплины несомненна. Гольцев не просто не справился с заданием по командировке, он принципиально сорвал работу. А ведь этот материал ждут тысячи читателей...

– Серьезно? Виктор Романович, вы действительно убеждены в том, что мой очерк о страданиях и переживаниях волжской стерляди читатели ждут больше, чем, скажем, саму стерлядь?..

Редактор все смотрел в окно, поворачивал карандаш между пальцами, и Лев Ильич вдруг обозлился: ну что он все делает чужими руками, пусть бы сам проявился...

– Как впрочем, и весь наш журнал - с первой страницы до объявлений - ну никакого отношения не имеет к тому, что волнует людей, да хоть и в том, что происходит в природе благодаря нашим, на ее хребте, подвигам и развлечениям.

Он добился своего: редактор повернул крупную голову, в глазах появилось какое-то осмысленное выражение - "страх, что ли?"

– Я думаю, десятки тысяч подписчиков нашего журнала имеют по этому поводу несколько иное мнение, как, впрочем, и директивные организации.

– Ну про директивные вам видней, а что до читателей - так я ведь и сам читатель. Виктор Романович, ну положа руку на сердце, придет ли вам в голову когда-нибудь дикая мысль снять с полки ваш журнал - да не в этом кабинете, а дома, в субботу или в воскресенье?..

Редактор опять отвернулся - он и так позволил себе слишком много. Зато Крон даже подпрыгнул в кресле.

– Видите, Виктор Романович, как заговорил, а? Тут уж не нарушение трудовой дисциплины, не невыполнение задания, тут другим пахнет!.. Что касается вашей командировки, Гольцев, мы это решим в рабочем порядке, вместе с месткомом.