Ответ
Шрифт:
Через день она получила дома инструкцию, когда и где должна передать сверток. Пришла за ним незнакомая женщина, взяла и тотчас удалилась. Юли не получила от нее новой явки, связь с партией оборвалась. Правда, она заходила в профсоюз, в молодежную группу социал-демократической парторганизации Восьмого района, но установить связь не могла, партия явно отринула ее от себя.
В тот день, когда Юли передала связной сверток, профессор захотел купить ей зимнее пальто. Внезапно похолодало, день за днем шел непрерывный дождь, а на Юли было лишь хлипкое серенькое пальтишко, к тому же сильно выношенное. — Выкиньте это из головы! — сказала профессору Юли. — Если пришлете на дом, я отправлю обратно или вышвырну из окна.
Как профессор ни настаивал, убедить Юли оказалось невозможно. Это была их первая стычка, когда ни та, ни другая сторона не уступила, отчего на сердце у обоих скопилось столько горечи, что привкус ее надолго остался в их
— Мне знакома болезненная сверхчувствительность чванливой бедности, — высоким резким голосом сказал профессор, которому вдруг кровь бросилась в голову. — Так она мстит тем, кто достиг большего. Это не имеет ничего общего с человеческим величием, ибо такая бедность даже принять не способна, следовательно, при случае, столь же мало способна и дать. И как ты себе это представляешь? Я буду ходить в шубе, а ты всю зиму мерзнуть рядом со мной в своей ветром подбитой одежонке? И я соглашусь? Буду раскатывать в машине, в шубе, а ты здесь — обедать колбаской в нетопленой каморке для прислуги? Да я бы в глаза плюнул тому, кто способен обо мне распускать такое!
— И все-таки вам придется примириться с этим, — сказала Юли.
— Очень сомневаюсь. Если гордыни в тебе больше, чем любви, что ж, ищи себе кого-нибудь другого, на ком сможешь поупражняться.
Юли промолчала.
— А если б ты была моей женой, тоже отказалась бы?
— Я еще не знаю, пошла бы за вас или нет, — сказала Юли.
Они расстались, недовольные друг другом, когда же через день встретились вновь, профессор полчаса спустя уже опять заговорил о том же и с тем же неудовлетворительным результатом. Они пререкались еще несколько дней, пока наконец Зенон Фаркаш не устал от споров и не отложил все до лучших времен; однако след пережитой обиды остался в сердце.
Прошло около двух месяцев после встречи Юли с Браником; однажды Юли поехала с Фаркашем в Келенфёльд посмотреть его частную лабораторию; профессор — которому очень хотелось обучить Юли и взять к себе в заводскую лабораторию — решил представить ее своему дяде Иштвану, владельцу завода.
Переживаемый душевный кризис уже сказался на Юли и внешне. То, что партия отринула ее, неотступно ее мучило. Она по-прежнему верила в свою правоту, но чувствовала, что эта правота становится пустым звуком, что она бесполезна, если приходится оставаться с ней один на один. Пока она молчала о своей тайне, эта тайна выглядела хотя и запретной до какой-то степени, но в общем невинной; теперь, когда в ее правоте усомнились, она превратилась в змею, вонзившую жало в грудь своей хозяйки, чтобы рано или поздно ее уничтожить. Непризнанная правота не имеет никакой цены и становится ядом, если ее отрицают. В тот самый миг, как они с Браником расстались, Юли почувствовала, что ее легким катастрофически не хватает воздуха, сознание же, что нельзя больше встретиться с Браником и доказать ему свою правоту, стало в горле комом, ей казалось, что она задохнется. Партия ушла от нее, в единый миг сделалась невидимой. Все ее связи распались, ни в профсоюзе, ни в районной организации социал-демократической партии она не нашла никого, с чьей помощью могла бы восстановить оборванные нити. Как доказать, если не с кем говорить? Дискутировать с самой собой? Беспомощность и обида словно перекроили лицо Юли, за три недели ее глаза и узел волос как будто выросли во тьме бессонных ночей, узкое лицо еще больше осунулось, да и вся она, казалось, вот-вот сломится. В движениях появилась усталость, нервозность, в мыслях — ожесточение, любовь к профессору стала отчаяннее, судорожнее. Фаркаш, с его чисто мужским устройством нервов, всего этого почти не замечал, но иногда, встретясь с Юли на улице, вдруг ловил себя на мысли, что девушка словно бы подурнела ни с того ни с сего.
Они поехали в лабораторию на «стайере». Юли села в машину скрепя сердце, но ей не хотелось быть мелочной, требовать, чтобы профессор ради нее тащился в Келенфёльд на трамвае. Взметнув колесами фонтаны грязной воды, машина свернула на немощеный, покрытый лужами заводской двор. Выходя из машины, Юли неожиданно увидела Браника, в рабочем комбинезоне и красном берете на голове появившегося
Кабинет Иштвана Фаркаша находился на первом этаже, в самом конце коридора. В маленькой приемной посетителей встретила его дочь; увидев профессора, тотчас встала из-за секретарского стола и молча скрылась в кабинете отца. Минуту спустя вышла, кивнула профессору и, отступив на шаг, пропустила обоих в кабинет.
Если бы неожиданная встреча во дворе не вывела Юли из равновесия, она, очевидно, с большим интересом присмотрелась бы к заводовладельцу. Теперь же она удовольствовалась первым неприязненным чувством, в котором стала разбираться лишь позже, и только внешне, глазами и ушами, следила за разговором, впрочем, весьма коротким. Сходство между ее возлюбленным и его дядей, пожалуй, не только раздражило бы ее, но, вероятно, даже испугало бы, присмотрись она повнимательней к поразительному облику Иштвана Фаркаша; но это дошло до нее значительно позднее, она лишь месяцы спустя распутала нити; которые, с изнанки физического сходства, придавали сходство их характерам. Ей видны были лишь голова, шея и грудь Иштвана Фаркаша, откинувшегося в просторном кресле за непривычно длинным и широким письменным столом; его огромный плешивый череп, сам по себе являвший незаурядное зрелище, все же привлек внимание Юли в то сумрачное ноябрьское утро более всего тем, что повторял собой, но словно в кривом зеркале, голову сидевшего напротив Зенона, перекореживал, перекраивал ее и, как живой шарж, пластически выпячивал всю правду. Его лоб был много ниже, чем у Зенона, хотя на первый взгляд казался столь же высоким, так как не был ограничен снизу отсутствующими бровями, сверху же взбегал на лишенный всякой растительности череп до самой макушки; и все лицо по длине соперничало с лицом профессора, продолжаясь обвисшей с подбородка кожей, почти полностью закрывавшей короткую шею. Широкие щеки выглядели еще обширнее из-за поразительно крошечных носика, рта и глазок, представлявшихся злой карикатурой на глубоко утонувшие в глазницах глаза Зенона, его прямой, тонко очерченный нос и горький, небольшой рот. Особенно же похожи были их голоса, в минуты гнева вдруг становившиеся высокими, резкими: закрыв глаза, Юли не могла бы сразу сказать, кто из них говорит. Впрочем, Иштван Фаркаш в течение недолгого их визита обратился к ней, может быть, дважды и даже посматривал в ее сторону редко, хотя взгляд его крохотных глазок был так пронзителен, что Юли каждый раз внутренне вздрагивала и чуть заметно розовела. — Ну, и какое жалованье положим мы этой красивой барышне? — спросил Иштван Фаркаш и, подняв к глазам безволосую белую руку, стал внимательно изучать крупные бледные ногти.
— А красивая, верно? Тебе нравится? — со смехом спросил профессор, чье наивное мужское тщеславие приятно пощекотало признание родственника.
Иштван Фаркаш не ответил ему.
— Можешь назначить ей двести пенгё, — сказал профессор.
Фаркаш-старший продолжал разглядывать свои ногти, вероятно, ожидая, что девушка сама ответит на его вопрос — Многовато будет, племянник, — проговорил он наконец, так как Юли молчала.
— Сколько же ты намерен дать? — спросил профессор.
Крохотный носик Иштвана Фаркаша насмешливо сморщился. — Ты никогда не умел обращаться с деньгами, племянник, — сказал он, — да и нынче не научился. Вылитый отец, бедный мой брат… он ведь тоже транжирой был, его с полным правом следовало бы отдать под опеку. Что сталось бы сейчас с семьей, если бы и я так управлял доверенным мне состоянием? Это сколько же тебе лет теперь, племянник?
— Сколько ты хочешь ей назначить? — нетерпеливо спросил профессор.
— Моей дочери Кларике, которая служит на заводе шесть лет, мы платим сто шестьдесят пенгё.
— И она не сбежала? — спросил профессор. — Итак, сколько же?
Фаркаш-старший, казалось, задумался. — Восемьдесят, — сказал он, помолчав.
Профессор метнул в него недобрый взгляд. — Бога нет! — объявил он, сцепив на животе руки, и стал медленно крутить большими пальцами. — Нет бога! Пожалуй, мне следует испытывать к тебе благодарность за то, что время от времени ты укрепляешь меня в этом убеждении.
— Ты, племянник, разбираешься в химии, — спокойно возразил Иштван Фаркаш, — а я в моем деле кумекаю. Твоя сестра Анджела знакома с барышней?
— Знакома, — буркнул профессор.
Крохотные глазки Иштвана Фаркаша злобно сверкнули. — А Эстер?
— Они еще не встречались, — ответил профессор после секундной паузы — тончайшей трещинки между вопросом и ответом; эта трещина поглотила проклятье и пощечину, единственно достойный ответ на подлый вопрос.
— Везет тебе, племянник, — сказал Иштван Фаркаш, и на его огромном черепе, приводившем на память головы римских императоров, щекотно заходила кожа, — везет тебе! Не знаю, понравится ли ее милости, что ты хочешь держать возле себя таких красивых девочек? Ее нет в Пеште?