Ответ
Шрифт:
— Сколько лет? — спросил он хмуро.
— Кому?
— Вам.
— Сорок один, — со страданием на лице сказала женщина.
Профессор вскинул брови.
— Сколько вы получаете? — спросил он, глядя на жиденький пучок седых волос.
— Сто двадцать пенгё, ваша милость, — проговорила она, не подымая глаз.
Профессор кивнул. — Тогда понимаю, — сказал он, не объяснив, что именно понимает. — Прожить на эти деньги, конечно, не можете? — Женщина вздохнула, но ничего не сказала. Фаркаш внезапно повернулся, ушел в лабораторию. Он догадался, почему молчит конторщица; боится, что хозяину не понравилось бы, если б дошло до его ушей, что она жалуется, ведь так можно лишиться и этого жалкого места.
За минувшие полгода в Фаркаше произошла еще одна перемена — он стал экономнее. Разумеется, не с собственными деньгами; их он по-прежнему швырял направо и налево, когда и как только взбредет в голову. Однако в своих лабораториях, на заводе и в университете, расточительства более не терпел. Прежде случалось, что для анализа жира он приказывал закупить сразу пятьдесят кило салями, используя из них лишь двадцать граммов. Вся лаборатория целую неделю ломала голову, что собирается делать профессор с этакой прорвой колбасы: может, подвергнет гидролизу, посмеиваясь, спрашивали друг друга студенты. Или будет препарировать? Обрабатывать ацетиленом? Жир отдельно, мясо отдельно?.. В конце концов профессор раздал салями сотрудникам, и вся лаборатория целую неделю напролет объедалась его до одурения; ее бросали, вместо крейцеров, и шарманщикам, наигрывавшим под окном, но все же заплесневело столько, что вполне хватило бы на колбасную лавку. Теперь же, познакомившись с Юли, он словно ударился в противоположную крайность и сердился даже за то, что кто-то оставил открытым водопроводный кран. С лабораторными материалами он обращался теперь так экономно, словно боялся, что земля уплывет у него из-под ног.
Профессор опять пересек грязный заводской двор, вышел на шоссе, ведущее к Будаэршу, около часу бродил среди пустых, по большей части еще незастроенных участков. В лабораторию уже не вернулся, сел в машину, поехал в город, оттуда прямо покатил в Киштарчу. Его мучило беспокойство, он не находил себе места. Но и смена обстановки не успокоила нервы. Выходя из машины, профессор заметил на пороге дворницкой широкоплечего, но очень худого парнишку лет семнадцати. Он тотчас узнал Балинта, хотя не видел его лет шесть. И в доме ему было так же муторно, в просторных, необжитых комнатах пахло пылью и казалось холоднее, чем в обдуваемом всеми ветрами парке, из большой куполообразной печи кабинета неслось свирепое завывание ветра; Луиза Кёпе предложила протопить, но четверть часа спустя он решил возвратиться в Пешт.
— А почему ваш сын дома? — спросил он Луизу, которая с лета, с тех пор как он не видел ее, словно бы еще больше поседела. — Прохлаждается?.. Прохлаждается? Не любит работать?
При виде этого сильного парня, болтавшегося без дела, он испытал то же чувство, что и в лаборатории, когда обнаруживал зря расходуемое ценное вещество.
— Как не любить, он любит работать, ваша милость, — возразила дворничиха. — Было бы где. Вот уж два месяца без работы сидит.
— На ваш счет живет?
Луиза Кёпе не ответила на вопрос.
— Вот если бы ваша милость пристроили его куда-нибудь, — попросила она. — Может, хоть на ваш келенфёльдский завод…
— Что он умеет?
— Он очень сноровистый, право, — взмолилась Луиза, — за что бы ни взялся…
Профессор раздраженно кивнул. — Ну, ясно, ничего не умеет. И с курами покончено, а?.. Ваш шурин уже не живет здесь?
— Уже не живет…
Профессор опять кивнул с таким видом, словно что-то знает, только не хочет сказать. — Почему вы не обучите его какому-нибудь ремеслу? — недовольно спросил он. — К дядюшке моему на завод устраивать его не буду, во всей Венгрии нигде не платят так мало, как там. Помнится,
— Ну и что же, все лучше, чем ничего, — проговорила Луиза, глядя в землю, и губы ее сжались узкой полоской.
Профессор внимательно смотрел ей в лицо, точно так же, как два часа назад смотрел на старую конторщицу. Это было костлявое изможденное лицо; истончившаяся кожа обтягивала слегка выступающие, татарские скулы, а под усталыми серыми глазами сбегалась тысячью морщин. Из-под наспех накинутого платка выбивались седые волосы; лоб был узкий, почти коричневый и словно рифленый; на худой шее, испещренной морщинами, при каждом движении головы справа и слева резко проступали жилы. Ее губы улыбались профессору так же услужливо и робко, как губы конторщицы, но профессор угадал вдруг под этой улыбкой — словно под языком Демосфена — болезненно острые камешки.
— Сколько вам лет? — спросил он. Луиза чуть заметно дернула плечом.
— Ну-ну! Не стыдитесь! Мы с вами уже старики, что тут скрывать.
— Сорок один, — сказала Луиза без улыбки, словно уступая насилию.
Профессор сунул руку во внутренний карман, хотел достать бумажник, но передумал. — Пришлите-ка сына ко мне в университет, — сказал он, — посмотрим, может, и удастся что-то найти для него. А сейчас мне пора.
Вернувшись домой, он прямо прошел к себе в кабинет и в нескольких строках, без объяснений, уведомил своего дядюшку, что работать в его лаборатории больше не желает и договор тем самым почитает расторгнутым.
За весь день он ни разу не вспомнил о Юли, даже когда писал это письмо. Он полагал, что решился на такой шаг потому, что не одобрял «купецкие замашки», как называл про себя деловые установки своего дяди, и не желал быть лично причастным к тем, кто сдирает с людей шкуру. Он считал «безвкусным» платить старой конторщице сто двадцать пенгё за целый месяц работы, но не думал о том, почему не считал так прежде; вероятно, потому, что не знал, сколько ей платят. Почему не знал, а теперь вдруг заинтересовался? И этого вопроса он не задавал себе, утешаясь тем, что, как только узнал, тотчас сделал выводы.
В предприятие Иштвана Фаркаша были вложены и его деньги, наследство от отца; чтобы быть последовательным, следовало забрать их. Но профессор отогнал эту мысль, уверив себя, что сперва нужно поговорить с адвокатом семьи и с Анджелой; оба разговора весьма обременительны, но как-нибудь он выкроит для них время.
Ни Анджела, ни тем более Юли не знали, что Эстер уже две недели находится в Пеште и что профессор дважды с ней встречался. На следующий день после поездки на келенфёльдский завод Эстер неожиданно появилась у него в университетской лаборатории.
Они не виделись десять месяцев. В начале весны Эстер уехала на месяц в селение Палошфа Шомодьского комитата, к матери — вдове, которая одиноко жила в глинобитном домике на окраине; старушка хворала и нуждалась в уходе, но о переезде в Пешт не хотела слышать, и дочь осталась с ней, с недели на неделю, из месяца в месяц откладывая возвращение. Было у них при усадьбе полхольда картофеля, полхольда кукурузы да виноградник на двести саженей. Эстер все перемотыжила сама, стряпала, прибиралась в доме, приглядывала за птицей, откармливала восьмимесячного подсвинка; ей приятно было полузабытое ощущение родной земли под ногами и пока не очень тянуло в Пешт. С профессором почти не переписывалась — оба они не были охотники до писем. Время от времени слала телеграфом несколько приветственных слов и через неделю-другую, тоже телеграфом, получала стереотипный ответ: «Все хорошо, когда приедешь». Однако на рождество профессор забыл послать телеграмму; Эстер удивилась, раскинула мыслями и решила, как только состояние матери позволит, спешно возвратиться в Пешт.