Ответ
Шрифт:
— Боязнь за меня тоже оставим в покое, — прервал ее профессор. — Эмоциональная подоплека столь же мало способствует мышлению, как и подтасовка путем сравнений. Итак, какова же взаимосвязь между моим социальным положением и моим человеколюбием?
— Вы презираете людей, господин профессор, — особенно глубоким от волнения голосом выговорила Юли.
Профессор молчал.
— Вероятно, вы презираете их на основании личного опыта… на основании того опыта, который почерпнули… — Она умолкла, опять не нашла подходящего выражения вместо привычного ей словосочетания. — …почерпнули в вашей собственной среде, — запинаясь, договорила она.
— Почему вам угодно произвольно сузить и тем самым обесценить
Юли смотрела профессору в глаза. — Соответствует, — сказала она сердито. — Та среда, в которой вы живете, не может быть отождествлена со всем человечеством, а другой среды вы не знаете.
— И что же это за среда, прошу прощения?
Юли вспыхнула. — Правящий класс.
— Вот оно что, вот о чем речь! — кивая, сказал профессор. — Понимаю… понимаю! Классовый вопрос… Правящий класс. Но я-то никем не правлю, прошу прощения. Ну хорошо, оставим это! По-твоему, следовательно, эта моя среда — о которой я действительно самого низкого мнения — хуже, чем какая-либо другая среда, ну, скажем, среда твоей матери. Из этого следует, что представители правящего класса взаимно друг друга презирают, тогда как портнихи любят и почитают друг друга. И это соответствует твоему жизненному опыту?
— Соответствует, — храбро ответила Юли. — Пусть не так вульгарно и карикатурно, но соответствует. Только с одним добавлением, без которого вся картина — ложная: представители вашей среды, хотя и презирают друг друга по существу, но любят все-таки только и исключительно друг друга, потому что того требуют их интересы.
— Следовательно, я люблю их? — насмешливо спросил профессор.
Юли побледнела. Опустив голову, словно придавленную тяжелым узлом иссиня-черных волос, она неподвижно смотрела на носки своих туфель; видно было, как на висках под тонкой кожей пульсирует кровь. — Вы презираете их, но солидарны с ними, — выговорила она. — Иначе почему бы вы оставались среди них?
Она тут же пожалела о своих словах; атака была слишком решительной, слишком отличалась от привычного тона их споров. После разговора с Браником она уже не раз ловила себя на том, что, споря с профессором, теряет контроль над собой, высказывает больше, чем намеревалась, говорит возбужденнее, чем обычно. В такие минуты ее собственная боль настойчиво требовала слова, бросала несправедливые обвинения, как будто профессор лично был ответствен за то, что партия от нее отвернулась; между тем было совершенно очевидно, что ответственность лежит на ней одной. И когда, после подобных выпадов, она удвоенной нежностью старалась загладить свою ошибку, то всякий раз перегибала палку в другую сторону, казалась капризной, взбалмошной, склонной к крайностям.
— Превосходно, — проговорил профессор, мрачный, как туча. — Из всего этого следует, что я солидарен не только со всей университетской парнокопытной фауной, но также, например, с государственным секретарем министерства культов, более того, с самим господином министром и даже с моим дядюшкой Иштваном мы одного поля ягоды. Так? А если я солидарен с ними, значит, и несу за них ответственность, так?
Юли чувствовала на себе укоризненный взгляд барышни Анджелы. Профессор нетерпеливо постукивал ногой по ковру. — Личной ответственности нет, не так ли, и если мой министр крадет, меня вполне могут вздернуть вместо него? Поскольку я отношусь к правящему классу, не так ли? И за рождение мое с меня могут потребовать отчета, и за право меча[134] моих предков? Нет, увольте меня от этой швабской философии!
Юли ожесточенно затрясла головой. — Вы не их роду-племени, — воскликнула она страстно, — поверьте мне! Почему вы не хотите увидеть, где ваши подлинные
— Очевидно, потому, что не знаю самого себя, — сказал профессор язвительно. — И потому, что не ведаю о тех великих научных возможностях, которые во мне дремлют. — Он бросил пренебрежительный взгляд на сестру. — Как я вижу, обе дамы прекрасно понимают друг друга. Быть может, вы уже и к решению пришли относительно моей персоны?
Барышня Анджела вспыхнула. — Зенон! — укоризненно сказала она.
Профессор раздраженно от нее отвернулся.
— Почему вы спасли того человека, почему вытащили его из Дуная? — смертельно бледная, спросила Юли. — Вы можете ответить на это откровенно, откровеннее, чем…
Стало тихо. Барышня вдруг выпрямилась, обеими руками ухватилась за стол. — Спас человека? Из Дуная? — воскликнула она с ужасом.
— Вы не знали?
— Когда?
— Весной, — ответила Юли. — Рискуя собственной жизнью.
Профессор встал. — Каких только нелепостей вы нынче не наговорили, сударыня, — тихо произнес он, повернув к Юли огромную голову. — Среди всего прочего довели до моего сведения, не словами, правда, но этими вот красивыми глазами и легкой дрожью в голосе, что относитесь ко мне с участием. Вы жалеете меня, сударыня, словно я сам к тому, что со мной происходит, не имею отношения. Конечно, от женщины другого ответа ждать не приходится, только мне-то ваше участие ни к чему.
Юли не отвечала. Профессор смотрел на нее и, как уже не раз за время этого разговора, опять терзался мучительной, с самого начала их любви преследующей его догадкой, что он сделает эту девушку несчастной. Кровь бросилась ему в голову, он повернулся и пошел к двери. Спина была напряженно прямая, он слегка припадал на одну ногу.
— Не хромай! — воскликнула Анджела, не в силах удержаться, несмотря ни на что.
Профессор обернулся.
— Ладно, в корчму не пойду… Пришли мне ужин в кабинет.
Женщины остались под зеленым абажуром одни. Сидели молча, думали о Зеноне. — И все-таки вы хорошо влияете на него, деточка, — сказала Анджела, — сколько бы ни ссорились. Я во многом с вами не согласна, но вы правы, Зенону нужно иное общество, общество серьезных ученых, которые живут своей работой, а не карьерой. — Она сняла пенсне и бархатными близорукими глазами ласково глядела на девушку. — Для меня такое облегчение, что он сидит сейчас там, у себя, за письменным столом, а мы с вами знаем, что он рядом, и думаем о нем…
Юли покраснела.
— А он — о нас… Вернее, о вас, деточка, — поправилась Анджела неловко. — Простите меня, что я заговорила об этом, но вы мне очень нужны.
Юли промолчала. Анджела открыла стоявшую на столике серебряную сигарницу, достала «вирджинию», размяла в пальцах, вытащила из нее соломинку, закурила. — Я не умею держать его в руках, — сказала она не без ожесточения, — но ему нужен кто-то, кто бы руководил им.
— И вы думаете, я смогу? — спросила Юли, потупившись. Она с трудом решилась на этот вопрос и тут же о нем пожалела. Недвусмысленным намеком на их любовь барышня задела ее девичью стыдливость, но и помимо этого положение Юли было весьма ложное: барышня Анджела явно одарила ее своим доверием, она же не могла ответить ей тем же. Большая серебряная сигарница, прозрачные розовые чашечки на столе, аромат чая и та естественность, с какой барышня раскурила сигару, взвинтили ее нервы, снова и снова напоминая о том, что ради этого покинуто. Острее ощущала она и буржуазную сущность профессора, когда они бывали втроем с Анджелой, две против одного. — Сможете ли? — повторила Анджела и надолго остановила незащищенные ласковые глаза на Юли. — Но вы же сами видите, деточка… вот и сейчас он не пошел… пить. И с тех пор как познакомился с вами, опять пристрастился к работе. Понимаете ли вы, что это значит?