Ответ

Дери Тибор

— Но сказать, что любишь людей, уже означает что-то исказить, — проговорила Юли. — Как если бы сказать, что любишь дышать. Это же не вопрос склонности, без воздуха человек жить не может. Для человека здорового вопрос, любит ли он людей, даже не возникает, если же он над этим задумался, значит, с ним что-то неладно. Самый факт постановки вопроса говорит о том, что он усомнился в самом себе.

— Ты не на вопрос отвечаешь, Юли, — хмуро сказал профессор. — Я не спрашивал, любишь ли ты людей, я спросил, за что ты их любишь?

— Но я не знаю, люблю ли их, — настаивала девушка. — Я никогда еще не спрашивала

себя, люблю ли людей вообще, и если бы когда-нибудь спросила всерьез — то есть не только теоретически, но всем своим существом, душою и телом, спросила бы, — тогда мне и не захотелось бы уже отвечать. Тогда я стала бы допытываться, что со мной, все ли в порядке.

Профессор молчал. Барышня Анджела, сидевшая между Юли и братом в чуть-чуть отодвинутом назад кресле, беспокойно поворачивала голову от одного к другой. — Я хочу сказать, — продолжала Юли, и ее чистый белый лоб под иссиня-черными волосами по-детски наморщился от усердия, — я хочу сказать, что у человека, который разумно любит самого себя, вопрос, любит ли он людей, возникнуть не может. Он просто не способен до такой степени отделить себя от остальных, и потому для него подобный вопрос столь же несуразен, как и вопрос, любит ли он самого себя. Такое спрашивают, только попав в беду.

— В какую беду? — с интересом спросил профессор.

— Если неправильно любят себя! — Юли взглянула на профессора.

— А это как понимать, прошу прощения?

— Я имею в виду, — робко проговорила Юли, опустив глаза с видом человека, который касается щекотливой темы в присутствии заинтересованного лица, понимая, что должен говорить с величайшей ответственностью за каждое слово, — я имею в виду, что тот, кто не осознает своих естественных потребностей, рано или поздно придет в разлад с самим собой. Например, тот, кто с избытком любит себя, неразумно удовлетворяет какую-то свою потребность за счет другой потребности, ну, скажем, жажду власти за счет собственной же склонности доставлять людям радость, пусть даже самому узкому кругу людей.

Профессор хмуро помолчал. — И потому заодно не любит людей?

— Возможно, — сказала Юли. — Но я думаю в первую очередь не об этой причинной зависимости.

— Ну-ну, продолжай! — проворчал профессор с тем выражением лица, с каким следил за движением губ безнадежно запутавшегося при ответе ученика.

— Я не знаю, что такое человеколюбие, — неохотно заговорила опять Юли. — Это название чего-то такого, чего нет… или есть, но как-то не так называется. Может, вернее сказать, что мне есть дело до людей. Но если мне есть до людей дело, это еще не значит, что я люблю их, потому что ведь я и ненавижу их в то же время, и презираю.

— И что из этого следует? — спросила барышня Анджела, до сих пор слушавшая молча.

Юли взглянула на нее. Под строгими очками старой девы пряталась такая трогательная и наивная тревога, что у Юли защемило сердце. На секунду и она почти готова была поверить тому, что, видимо, означал этот детский страх Анджелы: этот разговор решит судьбу Зенона — и ее вместе с ним. Над подобной наивностью можно было разве что улыбнуться, но волнение барышни вдруг захватило и Юли. — Прежде всего из этого следует, — сказала она, — что человек не вообще, не отвлеченно должен спрашивать себя, любит ли людей, а думать, кого он, собственно, любит или

не любит. Любят, ведь не без причины…

— Ну-ну, послушаем! — проговорил профессор.

Юли покраснела.

— Продолжай, продолжай… ты, вероятно, хочешь нам сообщить, что человек выбирает, кого любить, а кого нет, в соответствии со своими потребностями?

Юли опять покраснела. — Этот выбор не совсем добровольный, — сказала она, помолчав. — Ведь не только у меня есть потребности, но и у других людей, так что они тоже выбирают.

— Следовательно? — буркнул профессор.

Юли подняла голову, посмотрела ему в глаза. — И они принуждают меня сделать выбор, — выпалила она с явственным раздражением. — Собака не может любить того, кто пинает ее, господин профессор.

— Собак оставим в покое, — сказал профессор. — Доказывая что-либо, по возможности воздержимся от сравнений, ибо термины, понятия и так весьма неточны, не следует их в довершение всего еще и подтасовывать… Следовательно, потребности или интересы других людей косвенно определяют, кого я люблю и кого нет. Вижу, ты непременно желаешь все свести к излюбленному твоему тезису, что человек живет в обществе.

— Нет. Я не хочу свести к этому, потому что из этого исхожу. Простите, что не умею формулировать так же точно, как вы, меня учила мыслить жизнь и продолжает учить каждодневно, а значит, постоянно меняет и дополняет мои мысли. У меня еще нет готовых, окончательных суждений.

— На возраст мой намекаешь? — хмуро бросил профессор.

— Нет, на ваш образ жизни, — отрезала Юли. Она опять смотрела профессору в лицо, ее большие черные глаза сверкнули. — Я хочу сказать, что напрасно бы я желала любить всех и вся, если мои собственные интересы и интересы других людей определяют для меня и друзей моих и врагов. И кто не распознает их, тот…

— Ты-то как распознаешь? — все так же хмуро спросил профессор.

Юли на секунду задумалась, какое слово употребить.

— Через собственное социальное положение.

— Ну-ну, послушаем!.. Об этом ты мне еще не проповедовала, о связи между социальным положением и человеколюбием! Гм, и что это мне напоминает?

— Может быть, что-то из вашего собственного жизненного опыта, — сказала Юли негромко.

Профессор вскинул голову. — А это как прикажешь понимать?

На секунду стало тихо. — Зенон привык спорить чересчур резко, — вмешалась Анджела, бросая на девушку сочувственный взгляд, — не давайте себя запугать, деточка. Для великих мыслителей характерно, что свои мысли они высказывают беспощадно, однако к личности противника относятся с уважением.

— Если это так, они не правы, — сказала Юли. — Человек не случайно придерживается тех или иных взглядов. Тот, кто нападает на мои убеждения, нападает на меня.

Барышня умолкла. Юли украдкой на нее посмотрела, жалея, что обидела ее. — Так как же обстоит дело с упомянутым жизненным опытом? — спросил профессор. — Какая связь между моим социальным положением и моим человеколюбием?

— Простите меня, — сказала Юли с непонятным ей самой и все возрастающим раздражением, прорывавшимся в голосе, как ни старалась она его подавить. — Получается так, словно я хочу поучать вас… или допускаю, что знаю о вас больше, чем знаете вы сами. Но я говорю только потому, что бесконечно боюсь за вас…