Ответ
Шрифт:
Через неделю она позвонила профессору сама. Весело рассмеялась в трубку. — Зени, я уезжаю, — сказала она.
— Ну что ж! — буркнул профессор.
Эстер смеялась. — Все-таки хорошо бы прежде еще раз повидаться.
— Зачем?
Эти два коротких суровых ответа и взвинченный резкий тон Зенона до некоторой степени успокоили Эстер: профессор был олицетворением жестокой обиды, вопиющей о том, чтобы ее загладили. Прекрасное лицо Эстер над телефонной трубкой окаменело, но голос по-прежнему был веселым, живым и свежим. — Ах, Зени, ведь мы и не простились еще друг с другом.
— К чему долгие расставания, — язвительно сказал профессор, — поднял шляпу, и поминай как звали.
Эстер не любила телефонных разговоров; взяв трубку, она и теперь еще говорила с тем напряженным выражением лица и робкими интонациями, как двадцать пять лет назад, когда маленькой крестьяночкой впервые появилась в Пеште. — Ну что же, Зени, это правда.
— Что?.. Я не слышу, — закричал профессор на другом конце провода.
— Это правда, — еще тише сказала Эстер. — Я говорю, вы правы. Но вы и в прошлый раз были правы: нужно все-таки поговорить об Иване, как с ним быть. Потому я и звоню.
—
Ум Эстер не был смущен подобной отповедью, но сердце мучительно ныло. Она знала, что профессор все еще к ней привязан, отсюда и обида его и грубость, но эта уверенность так же мало ее утешала, как, напротив, иная уверенность — в том, что однажды придется умереть, — никогда не лишала красивой, здоровой жизнерадостности. Забыв трубку в руке, она уронила голову на спинку кресла, из глаз полились слезы. У нее не было сил даже подняться за носовым платком, она вытирала слезы тыльной стороной ладони. Маленькая настольная лампа под розовым абажуром мягко освещала комнату, белые, в мелких цветочках, французские обои, белый потолок и светлый персидский ковер, застилавший весь пол, с особым усердием изливая свет на изящный дамский письменный стол с кривыми ножками, перед которым сидела Эстер, на толстую сафьяновую папку для бумаг, чернильницу светлой меди, поднятую над головой нагой женской фигуркой из черного мрамора, черные лайковые перчатки, брошенные на угол стола, и рядом с ними, в мейсенском блюде, до краев налитом водой, — огромный букет ранних фиалок, деликатный, едва уловимый запах которых наполнял эту хорошо протопленную комнату видениями близившейся весны. Профессору был незнаком этот мир, и именно поэтому все здесь говорило о нем, ибо по справедливости принадлежало только ему. Тщетно повторяла себе Эстер, что рано или поздно он к ней вернется: минувшая неделя, когда он так и не пришел, по особой системе мер, известной только любви, оказалась для нее в десять раз длиннее тех десяти месяцев, что она провела у матери. Уронив голову на спинку обитого желтым шелком кресла, на фоне которого необычно светились ее золотистые волосы, полуоткрыв рот и полузакрыв глаза с застывшими в уголках слезинками, впившись маленькими белыми руками в подлокотники, она была так несчастна всем своим прекрасным, жаждущим жизни телом — хотя знала: профессор к ней вернется, — что не сомневалась — вот сейчас придет смерть. Она ощущала себя разбитой, истрепанной, безобразной — зная при этом, что красива, — и не допускала мысли, чтобы ее пожелал самый никудышный мужчина. Она видела себя чудовищно старой, — хотя сердцем, легкими, кишками и почками, всей кожей знала, что молода, — и любую другую женщину считала лучше себя, желаннее, живее, с большими правами на любовь, материнство, более достойной счастья. Комната, залитая ровным и мягким розоватым светом, потемнела, окутанная ее отчаянием. Она не чувствовала своего тела, струящейся по жилам крови. И плакать больше не могла, в аду не плачут. Жизнь стала ей нестерпима. Сухие глаза смотрели на белые шелковые туфельки и видели их гадкими, безобразными. Закрытый халат темно-синего бархата на малиновой шелковой подкладке, который она так любила, сейчас нестерпимо резал исстрадавшиеся глаза, ей хотелось сорвать его, сбросить с себя. Эстер стало вдруг отвратительно кресло, на котором она сидела, стол, вся ее комната. Фиалки с их ханжеским запахом возвещали несуществующее, лживое счастье, которое похоронит зима. Этот запах был теперь невыносим ей. Эстер выпустила телефонную трубку, которую все еще сжимала в руке, и закрыла глаза, она не хотела видеть, слышать, дышать, не хотела жить. Вспомнилась мать, похороненная десять дней назад; старушка приняла смерть тихо и молча, почти удовлетворенно, словно и не желая прожить ни на один день больше. Мать, никогда ни о чем таком не говорившая, знала то, что Эстер осознала, как показалось ей, сейчас — жизнь есть безысходное страдание. Знала, что умереть лучше, чем жить. Комната вдруг закружилась и совсем потемнела. Эстер понимала, что сейчас потеряет сознание, ее раздирала такая мука, какую человек не в состоянии вынести при ясном уме. Она встала, зашла в ванную, погасила газовый рожок, вернулась к себе. Но до кровати дойти не успела и упала в беспамятстве на ковер.
Наутро она все же проснулась в постели, хотя и не помнила, как добралась до нее; вероятно, немного придя в себя, в полуобмороке поднялась с ковра и легла на кровать. Настольная лампа уже не горела, очевидно, ложась, Эстер выключила ее. Она проснулась, равнодушная ко всему, словно сон пригасил в ней весь пыл страстей. Позавтракала в постели, потом искупалась, оделась. Пока прибирали ее комнату, перешла к Ивану, где уже было протоплено, села у окна, стала смотреть на редко пробегавшие по проспекту Андраши машины. От ночного недомогания не осталось и следа, она была свежая, отдохнувшая, бодрая. Ее занимали практические вопросы. На деньги профессора, по крайней мере сейчас, рассчитывать нельзя. Расстаться с одной служанкой? Или оставить все как есть, пока профессор не вернется к ней? Перебраться в квартиру поскромнее? И покупать ли те коричневые туфли, которые она видела на витрине улицы Ваци? Нет, прежде надо получить ответ на более первоочередные вопросы. Все прочее можно обдумать тогда, когда она будет знать, что станется с ней.
Шесть лет назад, решившись покончить с собой и в лаборатории профессора Фаркаша выстрелив себе в сердце, Эстер еще не знала, как сильно его любит; поэтому у нее-и хватило силы на самоубийство. Теперь она знала это лучше и хотела остаться в живых. Вынесла же она почти трехлетнюю разлуку и, как тогда, в глубине сердца, была уверена, что профессор из-за границы в конце концов приедет к ней, в Пешт, так и сейчас не сомневалась, что рано или поздно он вернется к ней от соперницы в квартирку на улице Геллертхедь. Нужно было решить только одно: ждать ли его так же, как из Берлина, молча, пассивно, доверяясь лишь своей притягательной силе, как ждет земля брошенный вверх камень, или же восстать против соперницы, вступить с ней в единоборство за
Оставалось, следовательно, второе: она разводится с мужем и выходит за профессора. Эстер снова поглядела в окно, грузовик стоял на том же месте. За двадцать пять лет она столько раз обдумывала возможность развода — особенно лихорадочно в то время, когда профессор уезжал в Берлин, — что мало-помалу примирилась с этой мыслью, хотя для ее осуществления до сих пор все не хватало сил. И сейчас кровь отлила у нее от лица: Эстер знала — без нее муж опустится, потеряет почву под ногами, безвозвратно погибнет. Двадцать пять лет она была с ним рядом и не сомневалась, что, если покинет его сейчас, самое позднее через два года он окажется в тюрьме. Да он и сам знал себя, потому и не отпускал ее, стерег, как безногий — костыль. Терпел ее связь с профессором, а профессор терпел, что она живет сиделкой при муже: что же еще могла сделать Эстер, как не оставаться между двумя мужчинами на том месте, какое было назначено ей состраданием и любовью. Она не считала себя преступной и даже в эту минуту полагала, что для всех троих полезнее и честнее сохранить нынешнее положение, как оно есть; на развод с мужем ее могло подтолкнуть лишь сознание, что другим путем ей не вернуть себе профессора. Да и то еще — удастся ли? — подумала она вдруг, и сердце опять защемило. Даже этой ценой удастся ли вернуть его сейчас, когда он влюблен в другую?
Из-за февральских облаков на минуту показалось солнце, пробежалось по сверкнувшим лужам вдоль проспекта Андраши. Пока она не решила, разводиться ей или ждать, чтобы профессор вернулся сам по себе, нельзя решать и того, нужно ли отказаться от одной служанки и переехать в квартиру поменьше. Но одно Эстер знала наверное: если она станет женой Зенона, то никогда больше не изменит ему. Она пресытилась мужчинами или, по крайней мере, так думала и желала теперь лишь того единственного, кто ее покинул. С тех пор как профессор вернулся из Берлина, она за три года лишь однажды была ему неверна: как-то ночью в деревне выскользнула во двор к давнему своему обожателю. Но откажется ли Зенон от своих похождений? И если сейчас она отобьет его у этой девчонки, от скольких еще баб придется отваживать его — студенток, замужних женщин, горничных, продавщиц? Ей вспомнился званый вечер у барона Грюнера прошлой весной и та высокая блондинка-горничная, которую она видела всего лишь минуту, но узнала бы и двадцать лет спустя. Не безнадежна ли эта борьба? Не безнадежна ли такая жизнь, если придется изо дня в день охранять и защищать ее покой? Эстер сжала губы, комната опять закружилась перед глазами. В легких вдруг не стало воздуха, она судорожно открыла рот и снова потеряла сознание.
Обморок продолжался, вероятно, недолго; когда она пришла в себя, грузовик по-прежнему стоял напротив. Эстер позвонила горничной, попросила рюмку сладкого вишневого ликера и сигарету. — Моя комната прибрана? — спросила она.
— А то как же, — сказала девушка, поступившая к ней недавно, прямо из провинции.
По ответу нельзя было понять, много ли времени она провела в комнате Ивана, спросить же прямо было неловко. Эстер улыбнулась девушке. — Ты затопила?
— Да уж чего, тепло уж, — сказала девушка. — А еще телеграмму принесли давеча, не изволили еще прочитать? Я здесь на столике положила.
Эстер продолжала улыбаться. — Я спала, не слышала, когда ты входила.
Девушка фыркнула в рукав и выскочила из комнаты; должно быть, показалось смешно, что барыня не успела встать, как опять заснула.
Телеграмма была от профессора.
«Твой телефон не отвечает, звонил целое утро, до отъезда позвони касательно Ивана».
Эстер бросилась к телефону; трубка висела за креслом так, как была оставлена накануне. Она села к столу, улыбнулась. Сердце затопило нежностью, еще большей любовью. Переодеваясь — опять черный костюм, черная бархатная шляпка, — вспомнила с улыбкой, как легко провела профессора со смертью матери, он даже не заметил ее траура. Ей и в голову не приходило уезжать — как и тогда в лаборатории, когда она говорила об этом профессору, или накануне, когда объявила об отъезде по телефону. Какое бы решение не было принято, ей нужно оставаться здесь, на глазах.
Эстер вызвала такси и поехала на улицу Изабеллы, но Юлии Надь дома не застала. Профессору позвонила лишь поздно вечером.
Старые любовники расходятся труднее, чем звенья кованой цепи. Даже когда любовь покидает их сердца, они удерживают друг друга воспоминаниями. И поскольку редко случается так, что охлаждение наступает одновременно и в одинаковой мере, тот из них, в ком хотя бы одним желанием, одним любовным порывом осталось больше, цепляется за другого и тоже его заражает. Часто они остаются вместе только потому, что даже ненавидеть друг друга им приятней, чем кого-то другого любить. И если один решает не отпускать другого, причем решает это с тем упорством и всепроникающей целеустремленностью, силой и гибкостью, какие характерны для всех движений любви, то освободиться друг от друга они не могут.