Ойкумена
Шрифт:
Злые языки в подворотнях, на пристанях и в полутьме кабаков шептали, что старый герцог в ярости, какой за ним не видели уже лет сорок. С той поры, когда последний и слабейший в длинной цепи наследников Вартенслебена в очередной раз был унижен старшими сородичами, после чего решил, что почти два десятка братьев и племянников - это слишком много, и число «один» прекрасно в своей благородной простоте.
Однако ни один хитрый ум так и не смог разгадать природы злости, что обуяла Старика...
* * *
Картина
Изображение не было завершено, пребывая в том состоянии, когда черновая работа кипит вовсю, и до стирания лишнего черствым хлебным мякишем еще далеко. Однако из паутины «рабочих» линий, складывающихся в простые геометрические фигуры, показывающих направление перспективы и границы образов, уже вполне отчетливо проступал замысел художника.
Картина была организована по классическому принципу «прямоугольник в прямоугольнике углом». Тонкие черные линии представляли образ женщины в свободной куртке с широким и очень свободным воротником, частью открывающим даже плечи. Модель сложила руки так, что левая опиралась на фехтовальную маску из переплетенных прутьев, а правая покоилась локтем на левой кисти, в свою очередь, поддерживая подбородок.
Ладони скрывались в перчатках с широкими раструбами и защитными накладками. Правая ключица, сразу над вырезом воротника, была чуть заретуширована - то ли тень, то ли синяк. Общая композиция наводила на мысль о втором, синяк, скорее всего, был получен в учебном поединке. Волосы модель стянула назад, лишь пара выбившихся из небрежной прически локонов падала на виски, а один, особо вольный, доставал до плеча.
Нижняя половина лица оказалась лишь намечена самыми общими контурами, однако можно было сказать, что неведомый живописец сумел поймать тот удивительный момент, когда смех лишь зарождается в тонких морщинках, в неуловимом изгибе губ. Это была спокойная, сдержанная улыбка абсолютно уверенного в себе человека.
Весь рисунок оказался выполнен углем, лишь волосы несколько раз тронул сангиновый карандаш, как будто автор примеривался, оценивая, как угольные линии сочетаются с красноватым оттенком.
– Что скажешь?
– спросил герцог
– Мне кажется...
– брюнетка в куртке рутьера помолчала. Ее бледное красивое лицо казалось неподвижной маской. Однако внимательный взгляд мог бы заметить легчайшие признаки неуверенности. Темноволосая фемина колебалась - не в своих убеждениях, а в необходимости их озвучить. Однако решилась.
– Я уверена, что картина подлинная. Это рука Гериона, последний период творчества, когда мастер стал культивировать очень скупую графику. От масштабных красочных полотен - к портретам в одном-двух цветах.
– И все?
– Нет. Еще я уверена ... уверена ... Литира в углу.
– Да, обычная «разминка художника».
– Она слишком витиевата,
– И она означает?..
– нетерпеливо подогнал герцог.
– Ее можно прочитать как «изображаю себя», - решившись, на одном дыхании выпалила брюнетка.
Старик в белоснежной мантии с золотым шитьем помолчал, близоруко всматриваясь в картину. На самом деле зрение герцога было острым, как у горной птицы.
– Автопортрет, - наконец отметил он, не то спрашивая в уточнение, не то соглашаясь. Брюнетка предпочла помолчать.
– А это в свою очередь значит, - продолжил в задумчивости герцог.
– Правы те маргиналы от искусства, которые утверждали, что Герион - всего лишь псевдоним для мастера, что пожелал творить анонимно.
И снова брюнетка не проронила ни слова.
– Огойо был прав. Ошельмован, оболган, изгнан из всех художественных сообществ. Умер в нищете, забытый. И все же он был прав. Теперь мы единственные во всей Ойкумене, кто в точности знает, как выглядел величайший живописец в истории. Или, если быть точным, как она представляла себя...
Герцог снова помолчал, вздохнул. Бросил долгий, мрачный взгляд в сторону окна, вернее отсутствующей стены, за которой с широкого балкона без перил открывался чудесный вид на гавань. Там, вдали, как раз исчезал последний парус корабельного кортежа, что увозил на Остров, к нетерпеливому жениху, прекрасную Клавель.
– Перестань одеваться как батальер невысокого пошиба, - брюзгливо, без перехода и вводной речи приказал герцог.
– И избавься, наконец, от своей гнусной твари. Она меня раздражает и гадит на полы замка. В конце концов, это неуважение к предкам и лучшему в Ойкумене песчанику. Камень родовых поместий допустимо осквернять кровью родственников, а не дерьмом хобиста.
– Как пожелаете, чтимый отец, - опустила взгляд брюнетка.
– Итак... Воистину, нынче я самый несчастный родитель в двух Королевствах. Первый и единственный сын к семейному делу непригоден. Старшая дочь посвятила себя, - старик, кажется, едва удержался от плевка на тот самый пол из лучшего в Ойкумене песчаника.
Брюнетка склонила голову, как будто в готовности принять на себя все грехи семьи, во искупление.
– Казалось бы, третья попытка оказалась более удачной, и средняя дочь, наконец, оправдала старческие надежды, но вот...
Герцог опять вздохнул. Голос его задребезжал, как стеклянные подвески в грозу, под раскатами грома.
– Что ж, получается, теперь ты становишься надеждой семьи Вартенслебен.
Старик подошел к балкону, снова глянул на парус, который уменьшился до размеров белой точки на той черте, что разделяла синее море от бледно-голубого неба. Сегодня выдался великолепный день, попутный ветер станет подгонять суда всю дорогу до Острова.
– Как ты думаешь, почему она там, и вряд ли когда-нибудь вернется обратно?
– спросил герцог, не оборачиваясь.