Ожерелье королевы
Шрифт:
И притом люди – и те, что ищут наслаждений, и те, что мечтают о любви, – опасались холодности двадцатипятилетней женщины, красивой, богатой и к тому же любимицы королевы, которая, оледенелая, бледная и молчаливая, бредет в одиночестве по дороге, где наивысшая радость и наивысшее счастье – привлечь к себе всеобщее внимание.
Быть живой загадкой не слишком приятно, и Андреа прекрасно понимала это: она видела, как постепенно перестают замечать ее красоту, в ее уме начинают сомневаться или даже отрицают его. Более того, она видела, что эта отчужденность становится привычкой у старых и инстинктом у новых придворных:
Все эти мелочи отнюдь не ускользали от чуткого взора Андреа. Она, чье сердце, познав все муки, не ведало ни единой радости, чувствующая, что годы уходят, ведя за собой на смену бесцветную тоску и мрачные воспоминания, шепотом взывающая к тому, кто не столько прощает, сколько карает, и проводящая мучительные бессонные ночи в созерцании радостей, щедро дарованных счастливым версальским влюбленным, с безысходной горечью вздыхала:
– А я! Господи, а я!
Когда в последний вечер морозов она встретила Шарни и заметила, как взгляд молодого человека с интересом задержался на ней, опутывая ее сетью симпатии, она не увидела в нем той отчужденной сдержанности, какая ощущалась в каждом придворном. Для этого мужчины она была женщиной. Он пробудил в ней молодость, гальванизировал то, что было мертво, заставил покрыться румянцем мрамор Дианы и Латоны.
И м-ль де Таверне неожиданно потянулась к тому, кто возродил ее, заставил почувствовать, что она тоже жива. Ей было приятно смотреть на молодого человека, для которого она не была загадкой. И ей было невыносимо думать, что другая женщина обрежет крылья ее лазоревой иллюзии, отнимет мечту, только-только выпорхнувшую из золотых ворот.
Пусть нас простят за то, что мы так пространно объясняем, почему Андреа не вышла из кабинета королевы и не последовала за Филиппом, хотя и страдала из-за оскорбления, нанесенного ему, так как брат был для нее идолом, составлял предмет чуть ли не религиозного и даже любовного обожания.
М-ль де Таверне не хотела оставлять королеву с де Шарни, однако после изгнания брата вовсе не собиралась участвовать в беседе.
Она уселась у камина, почти повернувшись спиной к группе, образованной сидящей королевой, склонившимся в полупоклоне Шарни и Жанной, стоящей в нише окна, где ее притворная робость нашла убежище, а неподдельное любопытство – удобный наблюдательный пункт.
Королева несколько минут пребывала в молчании, не зная, как начать разговор после только что состоявшегося весьма деликатного объяснения.
У Шарни на лице было написано страдание, но поведение его не вызывало неудовольствия королевы.
Наконец Мария Антуанетта прервала молчание, отвечая и своим мыслям и мыслям присутствующих:
– Все это доказывает, что у нас достаточно врагов. Кто бы поверил, сударь, что при французском дворе происходят столь постыдные вещи? Кто бы подумал?
Шарни ничего не ответил.
– Как вы счастливы, – продолжала королева, – живя на корабле в открытом море под безбрежным небом! Нам, горожанам, толкуют про ярость и злобу волн. Ах, сударь, посмотрите
– Ваше величество!
– А разве англичане в ярости, – все более возбуждалась королева, – не осыпали вас гневом и железом, угрожая вашей жизни? Но что вам с того? Вы невредимы, вы сильны, вы одолели злобу врагов, и король поздравил вас, он благосклонен к вам, а народ знает и прославляет ваше имя.
– О ваше величество! – вновь пробормотал Шарни, со страхом видя все усиливающуюся лихорадочную нервозность Марии Антуанетты.
– К чему это я? – спросила королева. – А вот к чему. Да будут благословенны враги, осыпающие нас огнем и железом, да будут благословенны враги, грозящие нам всего лишь смертью!
– Господи, ваше величество, да у вас не может быть врагов, – возразил Шарни. – Орлу не опасна змея. Все ползающее внизу и привязанное к земле не существует для тех, кто парит в небе.
– Сударь, – с поспешностью ответила королева, – вы, я знаю, вернулись целы и невредимы из сражения, вышли целы и невредимы из бури, и вот вы торжествуете и любимы, меж тем как те, чью репутацию враг чернит ядовитой ложью, подобно тому как это происходит с нами, ничуть не рискуют жизнью, да, не рискуют, но после каждой такой бури они стареют; они приучаются клонить голову из страха встретиться, как сегодня довелось мне, с двойным оскорблением – от друзей и врагов, объединившихся для нападения. И потом, сударь, если бы вы знали, как тяжело понимать, что тебя ненавидят!
Андреа испуганно ждала ответа молодого человека, она боялась услышать сердечное утешение, которого, похоже, домогалась королева.
Однако Шарни, напротив, побледнев, промокнул лоб платком и, ища опоры, ухватился за спинку кресла.
Королева взглянула на него и бросила:
– А не душно ли тут у нас?
Г-жа де Ламотт схватила своей ручкой задвижку и дернула ее с силой, на какую способна разве только мужская рука.
Шарни с наслаждением вдохнул воздуха.
– Господин де Шарни привык к морскому ветру и задыхается в версальских будуарах.
– Вовсе нет, ваше величество, – отвечал Шарни. – Просто мне в два нужно заступать на службу, и если только ваше величество не прикажет мне остаться…
– Что вы, сударь, – промолвила королева. – Мы узнали все, что хотели знать. Не правда ли, Андреа?
Затем она повернулась к Шарни и слегка уязвленным тоном сказала:
– Вы свободны, сударь.
Шарни поклонился с поспешностью человека, торопящегося уйти, и исчез за портьерой.
Через несколько секунд послышалось что-то вроде слабого стона и шум, наподобие того, какой производят сбегающиеся люди.
Королева стояла у двери то ли просто из любопытства, то ли для того, чтобы проследить взглядом за Шарни, чей поспешный уход несколько удивил ее.
Она подняла занавеску, негромко вскрикнула и, казалось, готова была уже броситься в переднюю.
Но Андреа, не упускавшая ее из виду, оказалась между ней и дверью.
– Ваше величество! – предостерегающе промолвила она.
Королева пристально взглянула на Андреа, но та твердо выдержала ее взгляд.
Г-жа де Ламотт вытянула шею.