Падший ангел
Шрифт:
в стремнине пешего потока, —
ту, что вскормила грудью Бога!
...С какой печалью и тревогой
она взглянула на меня.
* * *
Блаженны нищие духом...
Лампада над книгой потухла,
а строчки в глазах все ясней:
«Блаженны голодные духом,
взалкавшие правды Моей!»
Сижу
читаю в себе письмена,
как будто я старец-заточник
и нет в моей келье окна.
Но в сердце — немеркнущий праздник,
и в вечность протянута нить.
И если вдруг солнце погаснет —
все ж Истина будет светить!
Глеб Горбовский с товарищами по ссйсмобрнгадс.
Река Кспега, Северный Сахалин, 1958.
Я ВЕРНУСЬ
...возвратить поглощенное.
Я. Ф. Федоров
Всего нагляднее — в апреле,
когда из-под одежд зимы
трава — в сиянии и в теле —
в мир возвращается из тьмы.
Так в сердце — на исходе жизни —
в сию копилку снов, гробов,
трещиноватую от истин, —
вдруг возвращается... любовь!
Так на забытую могилу
Цветаевой, где мгла и мох,
второй, наджизненною силой
слетает славы поздний вздох.
...Блажен, кто верит в «небылицы» —
в бессмертье душ, в Святую Русь,
кто, распадаясь на частицы,
с улыбкой мыслит: «Я — вернусь!»
Кто чрез смертельные границы
плывет, как журавлиный клик...
С чьей опаленной плащаницы
к нам проступает Божий лик.
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы — жернова.
Здесь, на Шел они, забыть не дано —
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник — ржаная торчком борода —
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и,
знаменьем крестным, — работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница — сумрачный зверь —
все еще дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат ее жернова
зерен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Все перемелется — Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт — останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, —
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
* * *
Когда устанете глаголить о генсеке,
о беззакониях в Двадцатом веке-зеке, —
вдруг кто-то вспомнит о начале дивной речки,
о человечке — стриженой овечке,
о том, как искренне торжественная туча
над городом плывет, ломая сучья;
о том, как тщательно антенна в поднебесье
усами ловит улетающие песни;
о том, как истово мальчишка лет под сорок
гоняет голубей, поправших город;
о том, как некую тревожили старушку,
что, взорванную, помнила церквушку;
о том, как крест ковали в кузне искрометной
и золотили... солнцем! В час рассветный.
БАБА ДУСЯ
Как выглядит столетие — живьем?
Довольно неприглядно, если верить
своим глазам... Так выглядит проем
в порожнем доме — выломанной двери
или окна. Зияющая скорбь.
...Нет, нет! Все проще. И в изящном вкусе.
Платочек ситцевый, как снег вершинный с гор,
под ним — глаза крестьянки бабы Дуси,
Глаза глядят. И видят. Глубоки.
И все еще синеют в помощь лику,
как меж страниц бессмертных васильки,
заложены в апостольскую книгу.
Под бабушкой, седая от дождей,
завалинка на улице порожней.
Есть улица, и нет на ней людей, —
лишь петушок, поющий все безбожней!
И дельце есть у Дуси: огород.
Но прежде... И, слегка раскрючив спину,
идет к соседке — та уж не встает.
Но вряд ли стоит довершать картину...
Тогда откуда благовест в груди,
не умиленье — отблеск благодати?
Как выглядит столетье во плоти?
А так и выглядит, как вылепил Создатель.
НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО
Край неба и звезда