Падший ангел
Шрифт:
подспудно зреет в юном лике,
цветок на куполе куста,
тревога в журавлином клике,
все, все — внутри нас и вокруг —
заботе внемлет безупречной:
не перестраиваться вдруг,
но — совершенствоваться вечно!
НА ПУСТЫРЕ
Благословенна отчая земля,
любой пустырь, где яснолико
восходит
сквозь мусор века взгляд мой веселя!
Не созерцать, но трепетно любить
меня зовут бетонные торосы,
и эти анемичные березы,
и эти травы, стонущие: пи-ить!
Блуждая в лабиринте вещих книг,
нет, я не в них, а там, где слезы зреют,
ту истину, что истин всех добрее,
на пустыре излюбленном постиг.
Во зле животрепещущем тесны
границы счастья бытия людского,
как счастья одуванчика простого —
от золота волос до седины...
УЛЫБКА
Я стал просыпаться с улыбкой.
Внедрилась такая черта.
Все ломкое сделалось гибким:
терпенье, восторг, красота.
Стучит подоконная птица,
пытаясь разрушить мой сон,
а сон, не успев преломиться,
густеет, как благовест-звон!
Наверное, так вот будила
планету, лишенную бед,
улыбка! О, лишь бы хватило
ее — на последний рассвет.
НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ
Уже под крышу возведен,
еще глазницы окон слепы;
вьюнком-дичком переплетен,
и нет лица: есть маска, слепок.
Не мертвый, но и не живой.
Полу возник, полу распался.
И — что с хозяином? Запой?
Тюрьма? Хвороба? Сник, сломался?
Увлек его иной удел?
Где нынче дух его витает?
...А может, просто расхотел:
сидит и книжечку читает.
1952 г.
Глеб Горбовский с отцом Яковом Алексеевичем Горбовским
(1900—1992 гг.). Отец поэта родом из старообрядческой
крестьянской семьи Овсянниковых из деревни Горбово
был одержим русской литературой и поэзией. Всю жизнь
учительствовал.
Фото из архива Г. Горбовского.
БОСИКОМ
В. Лихоносову
Притомился на знойной дороге,
снял
и, терзая землицею ноги,
неумело пошел босиком...
Что тут было! Особенно с сердцем,
поощрившим такую игру.
Вся история пращуров сельских
всколыхнулась, как рожь на ветру.
Заструились священные токи
ввысь, по жилам — от сердца земли.
И бесстрашно на сером востоке
новым днем облака зацвели.
* * *
Шумит за окном затяжной,
брюзгливо стучащий по листьям...
Опять притащилась за мной
тоска, изгибаясь по-лисьи.
Виляет горячим хвостом,
зовет за собой на болото.
«Ступай, — говорю, — со Христом!
Мне нынче не плачется что-то.
Я лучше дровец наколю,
огнем пропитаю поленья.
Я все еще солнце люблю,
любое его проявленье».
И вот уже пламя внахлест.
И вот уже кто-то у печки,
поджав ослепительный хвост,
свернулся пушистым колечком.
КРЕСТЬЯНСКИЕ ДЕТИ
Так повелось на свете,
впиталось с молоком:
«здоровкаются» дети
с прохожим чужаком.
Пострел обронит слово,
в глазах притушит свет
и весь замрет сурово:
ждет на привет — ответ.
Весь в цыпках-царапушках,
озяб наверняка;
тесна его избушка,
улыбка — широка!
И хочется, и нужно
за тот привет — не жаль! —
отдать ему всю душу,
взять — всю его печаль...
Восславим свежий хлеб, газетный лист,
конкретной электрички бег и свист,
глаза сиюминутных Афродит...
А прошлое лишь душу бередит.
Очнемся — не от запаха мимоз —
от ностальгии, сосущих кровь и мозг,
от поминальных вздохов по Руси —
она жива. И не на небеси.
Жива в глазах приютского дитя,
в тоске пропойцы, снятого с гвоздя,
в забытой бабке в мертвом хуторке,