Память льда
Шрифт:
— Ничего, — ответил Ворчун.
Тонкие брови некроманта слегка изогнулись.
— Ничего?
— Я приехал узнать насчет Бьюка.
— Бьюка? Ах да. Мы думали: человек, поступивший к нам на службу, имеет перед хозяевами определенные обязательства. Я своеволия не прощаю. Если увидите вашего приятеля, передайте, что он уволен.
— Обязательно передам.
Больше говорить было вроде бы не о чем, и Ворчун немало удивился, услышав слова Итковиана:
— Господин Бошелен, ваш слуга сломал зуб и мучается от боли. При ваших возможностях…
Некромант прищурился:
—
— Фе фадо помоффи! Фет! Фожалушта!
— Что это ты там бубнишь, дружище? Успокойся и вытри слюни — смотреть неприятно. Думаешь, я не понимаю, насколько тебе больно? У тебя прямо слезы льются из глаз. А бледный какой! Боги, да ты еще и дрожишь? Нет, времени терять никак нельзя! Брош, вылезай, пожалуйста, и не забудь свой черный саквояж. Эй, Корбал, ты меня слышишь?
В ответ карета слегка качнулась.
Ворчун молча развернул лошадь. Итковиан последовал его примеру. Оба, не простившись, двинулись прочь.
— До встречи, господа! — крикнул им вслед Бошелен. — Я очень вам признателен. Мой слуга излишне скромен. Если бы не ваше появление, я бы так и не догадался, что с ним. Уверен: как только Эмансипор вновь обретет способность внятно говорить, он поблагодарит вас.
В ответ Ворчун лишь махнул рукой.
На обратном пути его вдруг разобрал смех.
— Чему ты смеешься? — удивился «Серый меч».
— Ох, Итковиан, думаю, вместо благодарности Риз будет проклинать тебя до конца дней.
— Это за что же? Ему больше нравится сидеть с распухшей челюстью?
— Нет, конечно. Но тут есть над чем подумать. Иногда лечение хуже болезни.
— Я что-то не понимаю.
— А ты в следующий раз спроси у самого Риза. Может, он объяснит тебе более доходчиво.
Стены до сих пор сохраняли запах гари. На коврах и покрывалах темнели бурые пятна — свидетельства убийства жрецов и послушников. Чувствовалось, что их лишали жизни везде, где только заставали. Бойня вершилась повсюду: в храмовом зале и коридорах, в кельях и кладовых.
«Интересно, приятно ли Худу, что его детей убивали прямо в храме, воздвигнутом в его честь?» — подумал Колл.
Казалось, осквернить место, посвященное смерти, не так-то легко. Магическая сила и сейчас еще ощущалась вокруг: холодная, безразличная ко всему. Колл улавливал ее потоки, сидя на каменной скамье возле помещения, служившего усыпальницей.
Мурильо расхаживал по коридору, то попадая в поле зрения Колла, то вновь исчезая. Где-то внутри, в святилище, Рыцарь Смерти готовил место для Мхиби. Прошло уже немало времени с тех пор, как избранник Худа вошел внутрь и тяжелые двери сами собой закрылись за ним.
— Он вообще не выпускает из рук мечи, — произнес Колл, когда
Его товарищ замедлил шаг и повернул голову:
— Ну и что?
— А ты попробуй с мечами в руках застелить постель. Так всю ночь можно провозиться.
Тревога Колла была вполне обоснованной. Она передалась и Мурильо, который попытался обратить все в шутку:
— Забавное зрелище. Я бы не отказался взглянуть.
— Лично я не вижу в этом ничего забавного. Представь, как неудобно что-либо делать с прилипшими к рукам мечами.
Мурильо хотел что-то сказать, но передумал и ограничился лишь негромким ругательством, возобновив свои хождения по коридору.
Пять дней назад они внесли Мхиби в храм и разместили в келье, которую прежде занимал один из старших жрецов. Повозку свою они разгрузили, перетащив мешки и бочки в погреб. Тамошние пол и стены были липкими от пролитого вина. Под ногами хрустели бесчисленные черепки разбитых глиняных кувшинов, а воздух до сих пор хранил дурманящий аромат. Он насквозь пропитал принесенную сюда провизию, которая приобрела привкус спиртного. Коллу это напомнило не лучший период его жизни: почти два года беспробудного пьянства. Друзья тогда советовали ему бороться с жизненными обстоятельствами, однако он, устав от борьбы, поддался жалости к собственной персоне, топя свое горе в вине и эле. Выкарабкавшись из ямы и восстановив свое доброе имя, Колл посчитал, что тот горький пьяница остался на дне. Между тем жизнь делает иной раз странные повороты, и прошлое, о котором не хочется вспоминать, вдруг оживает и завладевает нашим вниманием.
Неожиданно для Колла храм Худа оказался местом, заставившим его обратить мысленный взор внутрь себя. Это напоминало глубокую воронку в песке, яму с зыбкими краями, на дне которой притаилась паучиха, готовая его сожрать. Попытки самоанализа закончились плачевно: вместе с воспоминаниями о днях беспробудного пьянства в душе даруджистанского сановника проснулся безотчетный страх, который теперь обволакивал его со всех сторон.
Мурильо снова появился в поле его зрения.
— «И слепо пляшет муравей», — нараспев произнес Колл.
— Что?! Какой еще муравей? — изумился щеголь.
— Это строчка из детского стишка. Помнишь его?
— Ты, никак, совсем рехнулся?
— Пока еще нет. Во всяком случае, мне так не кажется.
— А мне кажется, дружище. Когда у человека сносит крышу, сам он обычно этого не замечает.
Мурильо двинулся дальше.
«Мир незримо вращается вокруг нас. Слепые пляшут, двигаясь кругами. От себя не убежишь. Яркие ночные сны тускнеют при свете дня. Все в равной степени опасно… Как звали того проклятого поэта? Малесин Злопамятный. Он вроде бы утверждал, что сам был сиротой. И написал чуть ли не тысячу рифмованных страшилок, желая посильнее напугать детей. Однажды в Даруджистане толпа возмущенных горожан пыталась насмерть забить его камнями. Но говорят, он все-таки выжил. Это было много лет тому назад. Мстительного литератора давно уже нет, а стихи его остались. Ребятишки играют и с удовольствием распевают песенки-считалочки… Зловещее наследие, по правде говоря».