Партизанская богородица
Шрифт:
Ганька резким ударом свалил его на лавку, заломил назад руки.
— Убью, падла!
— Помилосердствуй, браток! Служба... — взмолился рябой.
— Заплакал, гад! — скрипнул зубами Ганька.
Но злоба уже схлынула. Бить не стал, только туго-натуго стянул ремнем руки.
Рядом Азат Григорян спокойно и проворно вязал надзирателя Чибисова.
— Не того вяжешь, — шепнул Чибисов на ухо Азату и кивком показал на толстомордого арестанта, который, склонившись над стоящим в углу столом, шарил рукой возле телефонного аппарата.
— Кнопка там. Звонок начальнику централа, —
— Казаченко! — резко окликнул Григорян.
Толстомордый вздрогнул и отшатнулся от стола.
— Сигнал подаешь! — закричал Григорян. — Предатель!
Ганька, оставив рябого, кинулся на Казаченку. Городулин успел раньше и огромной своей рукой сдавил горло предателю.
— Товарищи! — в отчаянном крике захлебнулся Казаченко.
— Серый волк тебе товарищ! — сквозь зубы выдавил Городулин и телефонной трубкой нанес нему страшный удар по виску.
Казаченко мешком свалился на стол. Ганька для надежности еще ткнул его ножом между ребер.
— Теперь быстро в конвойную роту! — подал команду Городулин. — Пока не подняли по тревоге.
— Не поднимут, — успокоил Демидов. — Провода перерезаны. Часовые с вышек сняты.
Он только что вошел и стоял еще на пороге.
...Часовой конвойной роты, не сопротивляясь, пропустил повстанцев в казарму. Ваганов поставил в караул «своего». Солдаты крепко спали, и всю команду захватили без шума и без крови.
Сопротивление оказал один Ваганов, который спал в отдельной комнатке, отведенной для конвойного начальника.
Ваганова «брали» Брумис и Ганька.
— Мне нельзя уходить с вами, — сказал им Ваганов. — Приказ комитета оставаться здесь.
— Как же так, Александр Дмитрич! — огорчился Ганька. — Мы думали, вы у нас за командира.
Ваганов хмуро усмехнулся.
— Приказ комитета. Понял! — вставил Брумис.
— Что приказ! — проворчал Ганька.
— Ты не первый сидишь в централе, — разъяснил Ваганов. — И не последний. Колчак еще всей Сибирью правит. — И резко, словно команду подал: — Полосни меня ножом!
Ганька тупо смотрел на него.
Ваганов взял у Ганьки нож, ударил себя в грудь, чуть пониже ключицы и рванул нож на себя.
Сказал, сцепив зубы:
— Симуляция должна быть правдоподобной... Чего уставился? Крови не видал? Теперь вяжи руки-ноги. Да на совесть, без жалости...
Ганька стал вязать его, матерясь про себя.
Выходя, Брумис и Ганька остановились у двери.
Ваганов смотрел им вслед. Кивнул им и сказал тихо, чуть слышно:
— Удачи ребята!
Пулеметный огонь прижимал к мокрой земле.
Солнце еще не взошло, но дождь, сыпавший всю ночь, перестал, и в редкие разводья облаков проглядывало свежее утреннее небо.
Городулин попытался еще раз поднять людей на решительный бросок, хотя и понимал, что время упущено. Засветло с одними штыками (патронов почти уже не оставалось) на пулеметы переть скучно. А у чехов, охранявших каторжный корпус, патронов хватает... Строчат, как горох сыплют, без умолку...
Не удалось врасплох взять. Предатель Казаченко сделал свое дело. Предупредил начальника тревожным звонком. Тот в одних исподних из окна
Добраться бы до стены. Там пулемет не достанет. Сбить ворота, ворваться во двор. В рукопашной чехи не выстоят. Да их и меньше, числом задавить можно...
Но вокруг стен ров. Хоть и не ров — канава. Да в ней вода налилась от дождей, глинистые откосы осклизли... Пока выберешься из нее, скосят всех пулеметом... А! была не была!..
— Подымайсь! Вперед!
Самый первый достиг рва, прыгнул в ржавую воду. С левого фланга Брумис поддержал рывок, дал залп последними патронами.
Оглянулся. За ним всего трое. Среди них Ганька. Этот не выдаст! И только подумал так, Ганька на всем бегу рухнул на землю, раскинул руки. Срезала чешская пуля... Выхватил гранату, единственную, — последний вагановский подарок, — сдернул кольцо, верной солдатской рукой метнул на звук. Оборвал пулеметную дробь...
Снова оглянулся. Махнул рукой.
— За мной, ребята!
И увидел... бегут...
Побежал и сам. Стреляли вдогон. Две пули ужалили. Одна в руку, другая по ребрам скользнула. С ног не сбили. От смерти ушел...
...Уходили по Балаганскому тракту. Чехи не преследовали. Не осмелились. Видать, довольны были, что отстояли каторжный корпус и сами целы остались.
И все же повстанцы уходили, не мешкая. Даже раны перевязывали на ходу. С часу на час могли подойти головорезы поручика Малаева. От тех милости не жди. Это — не чехи, которым, в общем-то, наплевать с высокого дерева на все русские распри и которым теперь уже все равно, чья, в конце концов, установится власть: Колчака или Советов, — самим унести бы ноги подобру-поздорову... из треклятой этой Сибири... А каратели — те до партизанской, а особенно до большевистской крови люты...
Шли весь день, почти не останавливаясь. К вечеру свернули с тракта в тайгу. Костров не разводили. Спали, сбившись кучками, по трое, по четверо. А тюркомщики далеко за полночь проспорили, решали, куда податься, как вернее пробиться к своим...
Утром разошлись на три стороны.
Городулин и с ним человек двадцать рабочих — железнодорожники из Иркутска, Иннокентьевской и Зимы и шахтеры черемховских копей — пошли на запад, в сторону Черемхово. Оттуда, из шахтерского города, можно было установить связи с Иркутским подпольным комитетом.
Повстанцы, имевшие оружие, пошли с Демидовым во главе на восток. Думали пробиться на верхнюю Лену, на соединение с действовавшим там отрядом «дедушки» Каландарашвили.
Остальные, по предложению Брумиса, решили пробираться на север — в низовья Ангары. В тюрьму доходили слухи, что там, в волостях Кежемской и Нижне-Илимской, власть снова в руках Советов, что по деревням собираются партизанские отряды. И пробираться туда было легче, нежели на Лену. Здесь, вблизи от железной дороги и губернского центра Иркутска, почти в каждом селе либо чешская рота, либо команда карателей, либо взвод колчаковской милиции. В дальних северных волостях обстановка была иной. Известно было, что крупные отряды белых занимают только Николаевский завод и Братский острог. Их можно было обойти стороной.