Пассажиры империала
Шрифт:
Едет к нам на могучем коне
Шалунишка с клубникой в лукошке,
Едет к нам на могучем коне
Мальчуган с угольком на ладошке…
Он гнедого пришпорил коня,
На седле его розы багряны,
Он гнедого пришпорил коня.
Русы кудри, а щёки румяны!
Или же пела такую песню.
Ты вертись, вертись, вертись,
Чудо-мельница метели,
Ты вертись, вертись, вертись,
Расплясались в алтаре,
Засвистели, словно в поле:
«Уважаемый кюре,
Может, нам заплакать, что ли?» 2
А то была ещё припевка, которой неизменно сопровождалось вечернее омовение, а такт отбивался лёгкими шлепками по голенькому заду: «Мы по попке хлопнем, мы ноженкой топнем. Толстая задушка, прямо как кадушка».
Все три комнаты бабушкиного обиталища были очень большими, кухарка Урсула очень, очень старой, а завязки её чепца, стянутые под подбородком, очень, очень, очень длинными. Вправду ли так это и было, или же воображение малыша всё увеличивало? В кухне для Милунчика готовились всякие лакомства: сбитые сливки, вафли с вареньем, миндальные пирожные. Всегда там пахло кардамоном и немножко жжёным сахаром. Бабушка ездила в другой конец города покупать у знакомого лавочника муку, заявляя, что только у него можно найти настоящую крупчатку, а в других столичных магазинах всё поддельное, подмешанное, гнилое.
Как расположены были комнаты и кухня? Как можно было пройти из одной комнаты в другую? Несмотря на все титанические усилия, вспомнить это было невозможно. Запомнилось только, что у бабушки была спальня, столовая и гостиная, которую Урсула называла «залой». В кухне сверкала огненным блеском начищенная медная утварь. А пол был из плиток: большие белые квадраты, а между ними втиснуты маленькие чёрные плитки. Во всех трёх комнатах был красный шёлк и китайские вещицы. Мягкие, простёганные кресла, сплошь обитые материей, не показывали наружу ни кусочка дерева. Везде стояли горки, этажерки, а на них полным-полно было всяких китайских диковинок: драконы, куколки, качавшие головой, голубые эмалевые вазы, красиво расписанные цветами, серебряные вазы, отделанные выпуклыми золотыми рыбами, разрисованные веера, стаканы, украшенные таинственными знаками — иероглифами, резные статуэтки из слоновой кости, очень тонкой работы: сцены на рынке, рыболовы, стоящие на мостиках; были тут терракотовые лошади, какие-то неведомые жёлто-зелёные фарфоровые звери, вышитые гладью бабочки на шёлковых халатах, раскинутых по стенам. И среди всей этой греховной прелести далёкого Востока — большой чёрный крест, на котором умирал распятый Христос, такой красоты, такой дивной красоты, что хотелось плакать, глядя на его страдания; фигура была величиной с ребёнка, и на жёлтом измождённом теле Христа художник нарисовал кармином крупные капли крови. Распятие это стояло на пианино, которое было разукрашено медальонами с изображением галантных сцен и пасторалей, написанных по золотому фону и блестевших мартеновскими лаками, а над распятием висел щит с набором оружия, привезённого из Индии свёкром госпожи д’Амберьо, который был губернатором Чандернагора и правил этой колонией в качестве наместника его величества Карла X.
— Погляди, Милунчик, — говорила бабушка, — вот это папа твоего дедуси. Он ездил на охоту на слоне. Он носил пробковый шлем, нагие туземцы бросали ему под ноги цветы. Он был добрый и могущественный правитель. Своего сына, то есть твоего дедусю, он воспитал в страхе божием. Женщины любили его; всех мужчин в нашем роду любили женщины, и тебя тоже, Милунчик, будут любить, когда ты вырастешь большой и будешь охотиться на тигров и ездить на слоне. Перестань, Милунчик, не гримасничай и не грызи ногти, а не то женщины не будут тебя любить… Да и боженька тебя накажет, он ведь всё видит, что ты за моей спиной делаешь… И пресвятая дева видит… Надо быть чистеньким, Милунчик, пресвятая дева не любит грязнуль. Женщины будут тебя любить, но уж если ты не понравишься
Вокруг бабушки были бронзовые крабы, подсвечники в виде ибисов, розы из саксонского фарфора, маргаритки из венецианского стекла, портреты дам с распущенными волосами, собранными в чёрную сетку. Вокруг бабушки были битвы слонов и тигров, трубадуры с лютнями и внимающие им владетельницы замков, пресвятые девы, одетые в гранатовый бархат, с целым снопом золотых лилий в руках.
И бабушка не только закармливала маленького Паскаля сливочным кремом и таявшими во рту марципанами, она наделяла его особым подарком — он уносил из её дома в детском своём воображении первое представление о мире — волшебном и благоуханном мире, над которым бдит истерзанный, окровавленный бог, о мире, где химера превращается в кошку, о мире наместников и пастушек, фантастическом мире, где в парчовом небе летают золотые аисты.
Среди многоруких идолов Индии, китайских лотосов, цветущих на лакированных ширмах, — старуха, затянутая в корсет с изогнутой планшеткой, с распухшим в преклонные годы носом, в домашнем бумазейном платье малинового цвета, прикрыв тяжёлыми веками глаза, твердила, как колдовское предсказание будущего: «Женщины будут тебя любить, Милунчик, женщины будут тебя любить!»
В окно вливался аромат акаций.
IV
С юных лет в душе Пьера Меркадье жило суеверное преклонение перед биржей. И вовсе не потому, что он был таким уж корыстным существом. Но о чём говорили у них в доме в те смутные дни? Только о бирже. Фондовая биржа была барометром социальной устойчивости. Началась на бирже паника — кончено, прощайте, милые сердцу прочные доходы. И у Пьера Меркадье выработалась привычка, развёртывая газету, прежде всего просматривать биржевые курсы ценных бумаг. Статейкам газетчиков верить нельзя, — сплошное враньё. Цифры — вот где правда. Правда денег. Тут уж обмануться невозможно.
Преподавателя истории Пьера Меркадье очень заинтересовала фигура шотландца Ло, как известно, придумавшего бумажные деньги, но, разумеется, не предвидевшего, к чему они приведут. Работая над своим исследованием о Стюартах, Пьер набросал на бумаге и несколько мыслей об этом великом финансисте. Немного позднее он возвратился к своему наброску, нашёл, что высказанные там идеи оригинальны, но выражены поверхностно. Всё же он извлёк из своих записей довольно сумбурную статью, и она была напечатана в учёном журнале.
«Надо будет ещё вернуться к этой теме», — думал Пьер, читая своё произведение. В восьмидесятые годы для того, чтобы преподавать историю в средней школе или даже с профессорской кафедры, совсем не требовалось изучать политическую экономию. Движущими силами исторического процесса, по своему усмотрению, объявляли то борьбу духа открытий и прогресса с косностью и ретроградством, то саморазвитие науки или же эволюцию идей… А деньги тут были ни при чём, они относились к области загадок, в которой Пьер Меркадье мог беспрепятственно упражнять свою фантазию. И он с увлечением предался этому занятию, строил свои собственные теории о колдовской власти денег, основанные на доводах неустойчивых и расплывчатых, как горы облаков в небе, и с лёгкостью заменял их другими фантастическими домыслами…
Например… Впрочем, примеры — плохое доказательство. А вот нищета народная, за которую историки упрекали то монарха, то правительство, как с ней быть? Июльская монархия провозгласила девиз: «Обогащайтесь!» Неплохой принцип! Беда только в том, что, стремясь его осуществить, Франция обеднела. Ложная мораль философов, рабски скопированная у попов, считает деньги причиной всех зол. Совершеннейшая глупость, опровергаемая фактами.
Итак, молодой учитель истории с юности проникся чувством почтения к деньгам, но деньги отнюдь не стали для него смыслом жизни. Преподавательская деятельность не могла увлечь его на путь наживы. Но ведь существовала биржа. И даже не одна, а много бирж. Нельзя сказать с уверенностью, что в его любви к живописи не таилась склонность к спекуляции, некоторая надежда на возможные барыши. Полотна Клода Моне, несомненно, представляли собою будущие ценности.