Патологии
Шрифт:
Садимся на лавочку за кухонькой. Откупориваю две банки, одну даю меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь, что ли, действует.
– Саня, давай поговорим о женщинах, - говорю я.
Саня молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой, в сторону Святого Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.
«Как бы вопрос сформулировать, - думаю я, - спросить: „Тебя ждёт кто-нибудь?“ - это как-то пошло. А о чем ещё можно спросить?»
– Меня никто не ждёт, -
Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся перед моим лицом никотинном облачке.
Своим молчанием я пытаюсь дать Сане понять, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него.
Саня усмехается, косясь на меня:
– Что уставился на меня, как дурак на белый день?
– Да ну тебя на хер… - огрызаюсь я, улыбаясь.
– Я был женат около тридцати минут, - говорит Саня.
– Мою жену звали… Без разницы, как ее звали. Мы расписались, и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив симпатичный чёрный след. Она развернулась и при всех, - при гостях и при солдатиках, стоящих у вечного огня, - дала мне пощёчину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.
Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.
– Поэтому я не хочу больше жениться, - говорит Саня.
– Вдруг я наступлю жене на платье?
На крышу кухоньки падает камень.
– Эй, мальчики!
– кричит с крыши Плохиш.
– Прекратите целоваться!
Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.
– За сараем спрячутся и целуются!
– нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно на половину Грозного.
– Совсем стыд потеряли! Я вот вам, ироды!
Плохиш берёт камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.
– Урод!
– кричу, - Убьешь ведь!
– Саня, иди домой!
– не унимается Плохиш, - Христом Богом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульём связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!
На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.
– Монах!
– зову я.
– Хочешь пивка?
– Я не пью, - отвечает он.
– Ну, иди покурим… - предлагаю я, осведомлённый о том, что Монах и не курит.
Под комментарии блюстителя нравственности с крыши, Монах неспешно бредёт к нам, время от времени оборачиваясь на неистовствующего Плохиша, тихо улыбаясь.
Подойдя, но, так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.
Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.
– Монах, ты любишь женщин?
– спрашиваю я.
– Егор, тебя заклинило?
– спрашивает Скворец.
– Ладно, на себя посмотри, - огрызаюсь
– Ну, любишь, Монах?
– Я люблю свою жену, - отвечает он.
– Так ты не женат!
– я откупориваю, сладко чмокнувшую и пустившую дымок, банку с пивом и подаю ему.
– Егор, я не пью, - улыбается Монах.
Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитё. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.
– Какое это имеет значение… - серьёзно говорит Монах, отвечая на мой возглас.
– А какая она, твоя жена?
– интересуюсь.
Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.
– Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.
И тут у меня что-то гадко ёкает внутри.
– А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?
– У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.
– Это тебя Бог этому научил?
– Я не знаю, почему ты раздражаешься… - отвечает Монах.
– Девство красит молодую женщину, воздержанность - зрелую.
– А празднословие красит мужчину?
– спрашиваю я.
Монах мгновенье молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся тремя волосками.
– Ты сам меня позвал, - говорит Монах.
Я отворачиваюсь. Монах встаёт и уходит.
– Чего он обиделся?
– открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.
– Пойдём. Пацаны чего-то гоношатся, - говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.
– Чего стряслось?
– спрашиваю у Шеи, зайдя в «почивальню».
– Трое солдатиков с заводской комендатуры пропали. Взяли грузовик и укатили за водкой. С утра их нет.
– И чего?
– Парни поедут их искать. Поедешь?
– Конечно, поеду, - отвечаю искренне.
Вскидываю руку, сгибая ее в локте - почти рефлекторное движение, благодаря которому камуфляж чуть съезжает с запястья, открывая часы. Половина восьмого вечера. Самое время для поездок.
В «почивальне» вижу одетых Язву, Кизю, Андрюху-Коня, Тельмана, Астахова, хмуро-сосредоточенных.
Плюхаюсь на кровать Скворца.
– Ямщи-ик… не гони… ло-ша-дей!
– пою я, глядя на Андрюху-Коня.
Конь, до сей поры поправлявший, по словам Язвы, сбрую - а верней, разгрузку, вдруг целенаправленно идёт ко мне.
– Где выпил?
– спрашивает он.
Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.
– Поварёнок налил?
– наклонясь ко мне, спрашивает он.
Не дождавшись ответа, Конь выходит из «почивальни».
Спустя пять минут, возвращается - и по вздутым карманам я догадываюсь, что он выцыганил у Плохиша два пузыря.
Андрюха-Конь садится рядом со мной.
– Может, мы до утра будем их искать, - говорит он.
– Надо же как-то расслабится.
– Кильку возьми… - говорю я.
– А чего не едем?
– спрашиваю я громко у Тельмана.