Патриотический подъем в странах Антанты в начале Первой мировой войны
Шрифт:
До 3 августа 1914 года оппозиция войне опиралась на действительно широкую социальную базу, ее решимость противостоять вовлечению страны в войну не была поколеблена никакими аргументами [323] . Против войны высказывались представители финансовых и промышленных кругов [324] , интеллигенции [325] , лейбористы [326] . Однако менее чем за сутки от этой оппозиции практически не осталось и следа. Угроза нейтралитету Бельгии сделала то, чего не могли добиться сторонники вмешательства Англии в войну на континенте в течение всего Июльского кризиса. Почти так же резко, буквально за несколько дней (1–3 августа), исчезла организованная антивоенная оппозиция во Франции. Как объяснить столь кардинальную перемену в настроениях английского и французского общественного мнения, складывание в этих странах широкого консенсуса?
323
Романова Е.В. Указ. соч. С. 289; Grey Е. Twenty-five Years, 1892–1916. Vol. 2. London, 1935. P. 189–197; Carsten F. L. Op. cit. P. 24–26; Keiger J.F.V. Britain’s “Union Sacree” in 1914… P. 41–46; Eksteins M., Steiner Z. S. Op. cit. P. 406.
324
Lloyd George D. War memoirs. Vol. 1.1914–1915. Boston, 1933. P. 61; Grey E. Op. cit. P. 189;
325
Russell В. The Autobiography of Bertrand Russell, 1914–1944. Toronto, 1968.
P. 3.
326
Carsten F. L. Op. cit. P. 24–25.
Этот вопрос заслуживает совершенно особого рассмотрения. Большинство исследователей, изучающих реакцию населения Англии на начало Первой мировой войны, сходятся во мнении, что ультиматум Германии выглядел для англичан пощечиной самой цивилизации, дикой и варварской атакой на маленькую, беззащитную страну, жившую в мире со всеми, и приходят к выводу, что вступление Англии в войну объяснялось, главным образом, соображениями защиты неких высших ценностей [327] . Однако встает вопрос: почему же эти идеи защиты абстрактных ценностей справедливости, международного права стали личным делом для самых широких слоев населения Британских островов, почему они были настолько важными, что ради них стоило пожертвовать всем, в том числе собственной жизнью, почему они стали основой подлинного национального консенсуса.
327
Gibbs Р. Ten Years After: A Reminder. London, 1924. Р. 14; McMillan J. Op. cit. P. 18; Medlicott W. N. Op. cit. P. 12; Steiner Z. S. Op. cit. P. 233, 237; Laity P. The British Peace Movement, 1870–1914. Oxford, 2004. P. 218; Taylor A. J. P. Illustrated History of the First World War. New York, 1964. P. 19.
Точно так же, на наш взгляд, мало сказать, что французы приняли перспективу войны из чувства долга, на чем делают упор современные западные исследователи [328] . Одной этой идеей не объяснить практически мгновенное исчезновение оппозиции социалистов: ведь долг можно трактовать по-разному. Для социалистов долг перед своей страной накануне Первой мировой войны был чем-то далеко второстепенным по сравнению с долгом перед классом, перед интернациональным братством трудящихся. Тот факт, что они, наравне со всеми остальным социальным группами, в итоге приняли перспективу войны и добровольно встали на защиту своей страны, предполагает отнюдь не пассивное, фаталистичное смирение перед лицом неожиданно разразившейся войны, а активное, деятельное сопереживание тем роковым событиям.
328
Loez A. 14–18. Les refus de la guerre. Une histoire des mutins. Paris, 2010. P. 42–44; Winter J. M. The Experience of World War I. Edinburgh, 1988. P. 118.
Нельзя объяснить складывание консенсуса во Франции и одной лишь ссылкой на соображения оборонительного патриотизма. Действительно, в принятии перспективы войны населением Франции во время Июльского кризиса большую роль сыграло восприятие ее в качестве оборонительной, справедливой. Однако, как показывают донесения префектов, война стала популярной во французском обществе еще до нападения Германии, последовавшего 3 августа; уже в реакции на приказ о мобилизации 1–2 августа 1914 года доминирующими настроениями были воодушевление, энтузиазм, а иной раз и реваншизм.
Мы выдвигаем гипотезу, что в основе широкого общественного консенсуса, сложившегося в Англии и Франции накануне
Первой мировой войны, лежали национальные по своей природе коллективные представления, национализм. На наш взгляд, именно национализм составлял глубинный слой коллективных идентичностей всех социально-функциональных групп в Англии и Франции. В мирное время мировоззрение их представителей складывалось из целого комплекса привязанностей и симпатий, в котором национализм мог вовсе не проявлять себя, теряясь в тени политических и классовых лояльностей [329] . Однако подспудно он присутствовал всегда, и, когда европейские общества столкнулись с вызовом Центральных держав, его сила и значение проявились в полной мере. Эта гипотеза отчасти подтверждается уже обращением к источникам, относящимся непосредственно к периоду Июльского кризиса.
329
Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 196–197; Colley L. Britons: Forging the Nation, 1707–1837. New Haven, 1992. P. 6.
Крах антивоенной оппозиции, установление широкого общественного консенсуса стали возможны потому, что внешний вызов, исходивший от Германии, самым непосредственным образом затронул все те представления и ценности, что составляли основу национальной самоидентификации в Англии и Франции. Именно поэтому нарушение нейтралитета Бельгии было воспринято в Англии как личное дело отнюдь не только политической элитой или интеллигенцией, но и широкими слоями городских и сельских обывателей. Это был вызов идеалам свободы, справедливости, «честной игры», вызов английскому образу жизни [330] . Перед этим вызовом бледнели пацифистские идеалы, отодвигались на второй план русофобские взгляды радикалов и лейбористов. Во Франции события Июльского кризиса показали, что для ее граждан поколения 1914 года самоидентификация как французов была гораздо важнее любых политических, классовых или религиозных идентичностей. Вызов Германии был вызовом французской нации, и она ответила на него сплочением перед внешней угрозой. В этом отношении, справедливым представляется утверждение современного отечественного исследователя С. А. Богомолова: «Национальная идея, как вид идеологии, в сравнении с другими ее видами максимально “биологизирована”, укоренена в подсознании индивида и поэтому оказывает сильнейшее мотивационное воздействие на его когнитивные ориентации и социальное поведение» [331] .
330
Хмелевская Ю. Ю. «Большая игра?» Роль спортивной этики в поддержании морального духа британской армии в Первой мировой войне // Человек и война (война как явление культуры). М., 2001. С. 86–91; Eksteins М. Rites of Spring. The Great War and the Birth of the Modern Age. London, 1989. P. 116–118.
331
Богомолов С. А. Имперская идея в Великобритании в 70—80-е годы XIX века. Ульяновск, 2000. С. 234.
Реакция населения Российской империи на события Июльского кризиса и начала Первой мировой войны отличалась большим своеобразием. Если мы обратимся к изучению исторических источников, то увидим, что, в сущности, в России применялись абсолютно те же способы мобилизации общественных настроений, что и в союзных Англии и Франции. Более того, применялись последовательнее и масштабнее. В российских средствах массовой информации во время Июльского кризиса практически не было оформленной и влиятельной оппозиции правительственному курсу на вовлечение страны в войну. Это свидетельствовало о том, что, по крайней мере, в среде политических и интеллектуальных элит Российской империи уже во время Июльского кризиса складывается относительно широкий консенсус по вопросу о войне. В его основе лежали глубоко укоренившиеся представления о Балканах как средоточии имперских интересов, о моральной ответственности России за судьбы балканских народов. Эти коллективные ценности настоятельно требовали решительного вмешательства России в австро-сербский конфликт. Складывание консенсуса в русском обществе шло по тому же пути, что и на Западе: от принятия перспективы войны правящими классами через распространение этого понимания на интеллигенцию к общенациональному согласию. Однако оно остановилось на стадии принятия войны интеллектуальной элитой и дальше не пошло: накануне начала военных действий общественного консенсуса в масштабах всей страны в России так и не сложилось, о чем свидетельствует полное отсутствие данных об отношении к войне широких слоев населения империи. Эта специфика ситуации в Российской империи, на наш взгляд, объяснялась не только такими объективными обстоятельствами, как сравнительно низкая грамотность широких слоев населения (особенно сельского), что оставляло их во многом равнодушными перед пропагандистской шумихой в средствах массовой информации и затрудняло восприятие ими причин и целей новой войны, но и принципиальным отличием в характере и способах коллективной самоидентификации этих слоев от ценностей и идентичностей имперских элит.
Чтобы объяснить реакцию населения стран Антанты на события Июльского кризиса 1914 года и понять особенности мировоззрения людей той эпохи, представляется необходимым обратиться к изучению различных конкретных проявлений патриотического подъема, который мощной волной прокатился по всем великим державам и стал наиболее яркой манифестацией общественного консенсуса по вопросу о войне. В этом отношении большой интерес представляет анализ содержания пропаганды военного времени, материалов средств массовой информации, в которых отразился процесс осмысления феномена патриотического подъема самими современниками, поиска и переоценки ими идейных основ патриотизма и коллективного самовосприятия. Внешняя угроза, исходившая от Германии, послужила мощным импульсом к развитию этих процессов, вывела их в разряд наиболее актуальных и животрепещущих для воюющих обществ.
Глава II
Патриотический подъем и проблемы пропаганды в странах Антанты
§ 1. «Война в потемках»:
Влияние военной цензуры на деятельность средств массовой информации в странах Антанты
Первая мировая война наглядно продемонстрировала глубокие социальные перемены в развитых европейских государствах, обусловленные «пробуждением» масс, возрастанием их влияния на общественно-политические процессы в своих странах. Это ставило проблему создания и поддержания общественного консенсуса по вопросу о войне в разряд ключевых с точки зрения успешного ведения боевых действий [332] . Как отмечает английский историк К. Хейст, «впервые состояние общественного мнения нуждалось в таком же пристальном внимании, как и состояние войск на фронте, и это обстоятельство революционизировало отношение к пропаганде» [333] . Важнейшим же условием активного участия больших масс людей в кровопролитной и затяжной войне, их готовности рисковать и жертвовать своей жизнью является сильная положительная мотивация войны [334] . Задать подобную мотивацию в тех условиях могли, прежде всего, газеты и журналы.
332
Sanders M.L., Taylor Р.М. British Propaganda during the First World War, 1914–1918. London, 1982. P. 2.
333
Haste C. Keep the Home Fires Burning. Propaganda in the First World War. London, 1977. P. 1.
334
Сенявская E.C., Миронов В. В. Человек на войне: «свои» и «чужие»// Мировые войны XX в. В 4 кн. Кн.1. Первая мировая война. М., 2002. С. 521.
Сами современники склонны были воспринимать средства массовой информации одновременно и как зеркало общественных настроений, и как главное средство воздействия на них, инструмент для создания определенного общественного мнения [335] . Неудивительно поэтому, что, когда встает вопрос об оценке психологической атмосферы в воюющих странах периода Первой мировой войны, материалы прессы выглядят наиболее очевидным источником по ее изучению. Именно на страницах печатных средств массовой информации в наиболее полной мере отразились специфические черты пропаганды того времени, страхи и надежды поколения 1914 года. Поэтому представляется логичным начать наше исследование патриотического подъема в странах Антанты в 1914–1915 годах именно с изучения публикаций газет и журналов.
335
Cook Е. The Press in War-time. London, 1920. P. 1; Sanders M. L., Taylor P. M. Op. cit. P. 33–34; Hale 0. J. Publicity and Diplomacy, with Special Reference to England and Germany. London, 1940. P. 461.