Патрис Лумумба
Шрифт:
Невысокого роста, толстощекий, меняющий в день по нескольку костюмов, всегда куда-то спешивший, Бомбоко мог часами произносить тирады на все без исключения темы. Во Дворец Наций он появлялся в шапочке из леопардовой шкуры. Неглубокая, конусообразная, она каким-то чудом держалась на спиральках густых черных волос. Встречаясь с Лумумбой, Бомбоко артистически снимал головной убор, привычным жестом отправлял его под мышку, почтительно наклонялся и замирал на месте. У него была своя, неповторимая манера вести разговор.
— Я еще раз согласился с вами, господин премьер, — обращался он к Лумумбе, — когда анализировал наш последний разговор. Действительно, наша внешняя политика должна быть активной, и я всегда буду руководствоваться этим замечательным
Министр внутренних дел Кристоф Гбенье все время подтрунивал над Бомбоко, называя его африканским Дон Жуаном, намекая на любовные похождения красавца Жюстена. Но тот умел ловко выкручиваться. Секретарем у Бомбоко работала девица, прибывшая в Леопольдвиль из Женевы. Познакомился он с ней в Брюсселе. Советским корреспондентам, которые заходили на прием к министру иностранных дел, она представлялась удивительно просто, по-домашнему:
— Дуня…
Дочь русских эмигрантов, Дуня получала хорошее жалованье и раскатывала на служебной автомашине Бомбоко. Министры не сдерживали понимающих улыбок, когда Бомбоко ударялся в объяснения, насколько ценным помощником является для него Дуня: вечерами она слушает передачи Московского радио и обо всем докладывает своему шефу…
Бомбоко относился к категории тех людей, о которых говорят как о лукавых царедворцах. Все его существо трепетало от радости, когда он узнавал, предугадывал ход рассуждений начальства. Умел выбрать момент, когда нужно было поддакнуть, когда промолчать. На многих собеседников Бомбоко производил впечатление искреннего человека, ибо мысль, заимствованную, как правило, у премьера или президента, развивал уже как свою — увлеченно и страстно. При встрече с советскими представителями говорил:
— Меня интуитивно тянет к вашей стране. Колосс, северный колосс! Как только подрастут мои дети — отправлю их на учебу в Советский Союз. Меня нисколько не пугает, что они станут коммунистами. Вот вам мое мнение, дорогие товарищи и братья…
Кристоф Гбенье, узнав о содержании беседы, рассмеялся.
— Уж очень много у него детей: вам придется открывать специальный бомбоковский интернат! Кроме того, он и американцам говорит то же самое. А свое потомство он наверняка будет пристраивать в Брюсселе. Я хорошо знаю этого конголезского талейранчика и не верю ни единому его слову. Лумумба все воспитывает его. Посмотрим, что из этого получится.
Настал день 30 июня 1960 года, названного потом годом Африки. Казалось, что время переместилось на континент, собралось с силами и с необычайной энергией трудилось, срывая со стран английские, французские и бельгийские наклейки. Это было время романтики и борьбы, властно утверждавшее право африканцев на суверенитет, на самостоятельное существование в семье равноправных народов мира. Ветер освобождения бил в африканские паруса, пробуждал энергию, вселял уверенность, ставил на человеческий пьедестал забитого и обобранного обитателя угнетенного материка. Пора открытых схваток и скрытой дипломатической игры. Так долго молчавшая Африка заговорила звонким и чистым языком, заговорила о своих прекрасных и возвышенных мечтаниях, которым, наконец, вот теперь только суждено сбыться. И что может помешать поднимающемуся во весь рост африканцу жить свободно, управлять своим государством, дружить, с кем ему захочется, честным трудом добывать себе хлеб, любить и плакать от накатившегося счастья, давая волю своему ликованию? Это не была толпа в обычном понимании этого избитого выражения: любая толпа имеет свое начало и конец, какой большой она бы ни казалась. Леопольдвильское людское море затопило улицы, проспекты, площади. Улица превратилась в постоянное жилище: здесь пили, ели, препирались из-за мест и мирились, укладывали спать детей и сами никли от переутомления.
Напротив Дворца Наций возвышался добротно отлитый старик с окладистой бородой, взобравшийся на толстый круп тяжеловеса: создатель Конго, бельгийский король Леопольд II. Около памятника стояла машина, наверху ее расхаживал африканец с микрофоном в руках и кричал, кричал надсадным голосом. Завидев эскорт короля, Альбер Калонжи повернулся и продолжал:
— Ваше величество! Ваше величество! Моя партия лишена возможности приветствовать вас в здании парламента. В моем лице она с чувством глубокой признательности аплодирует вам здесь, на площади, перед лицом всего народа. Власть узурпирована вашими и нашими врагами. Долой тиранию! Да здравствует король!
Лимузин короля плавно вкатился в ворота. А Калонжи, спрыгнув со своей машины, сел в нее и отъехал в сторону от короля бронзового. Оратор полагал, что свой долг он выполнил в этот исторический день…
В зале установилась тишина, хотя к ней никто и не призывал.
Король сидел в просторном кресле красного цвета, установленном на возвышении, ниже разместились Касавубу и Лумумба. Бодуэн встал и вышел на середину сцены. Опершись руками на эфес, он начал говорить. Медленно, словно расставлял мысленно знаки препинания, и, убедившись, что все правильно и ошибок не допущено, приступал к следующей фразе. Державный оратор расставался с африканской частью своей короны. Он отметил нелегкое бремя Бельгии, которую бог и судьба связали священными узами с конголезским народом. Теперь Конго, вытащенное Бельгией из тьмы неведения и отсталости, вступает в новую эру своего развития. Как указывал великий король Бельгии Леопольд II, молодые деревья нуждаются в подпорках только для того, чтобы поддерживать их, но эти палки должны быть удалены, когда деревья вырастут. Опытный садовник должен точно определить время, когда подпорки начинают служить помехой росту молодняка.
— Теперь, господа, дело за вами, — заканчивал король. — Вы должны убедить нас в том, что мы не ошиблись, оказав вам свое доверие.
Металлический наконечник шпаги чиркнул по паркету. Король подхватил ее левой рукой, еле заметно склонил в поклоне голову и направился к креслу. Дождавшись, когда Бодуэн уселся в кресло, Жозеф Касавубу мелкими шажками подошел к трибуне. Скрипучим вялым тенорком президент стал читать речь, шумно и неловко переворачивая страницы. Король и Бельгия могут быть уверены, что они не ошиблись, представляя Конго статус суверенного государства. Щедрое доверие будет оправдано с не меньшей щедростью! Уткнувшись в бумагу и приподняв правую руку, президент закончил пожеланием процветания Бельгии и личного счастья высокому гостю.
Лумумба выступал третьим и последним: заранее согласованный протокол не предусматривал никаких других речей. Глядя на него, можно было подумать, что он не в настроении. Сквозь очки поблескивали холодные, устремленные в зал глаза. Он не расшаркивался, не отвешивал поклонов, не произнес стандартной и необходимой в таких случаях фразы: «Ваше величество», а бросил первые слова им, своим соотечественникам. Началась его знаменитая речь — страстная, взволнованная, правдивая, чуть было не нарушившая колониальную обедню. Лумумба сказал:
— Конголезцы и конголезки, борцы за независимость, добившиеся сегодня победы!
Я приветствую вас от имени конголезского правительства.
Я прошу всех вас, моих друзей, неустанно боровшихся в наших рядах, запомнить 30 июня 1960 года как выдающуюся дату, которая никогда не сотрется в вашей памяти, дату, о значении которой вы с гордостью расскажете вашим детям, чтобы они, в свою очередь, поведали своим внукам и правнукам о славной истории нашей борьбы за свободу…
Мы погнали рабский труд, в обмен на который нам платили деньги, не позволявшие нам ни утолить голод, ни одеваться, ни занимать здоровое жилище, ни растить наших детей так, как этого заслуживают родные существа…