Паутина
Шрифт:
– Макс, - я смотрела на ребенка, но мысли мои блуждали далеко, - что хотел вчера Роменский?
Спина Максимилиана тут же напряглась.
– Приходил говорить со мной о тебе, - глухо ответил Максимилиан, не оборачиваясь. – Угрожал…
– Что?
— Лиана, — наконец произнёс он, — его отец имеет влияние в Москве. И связи. В том числе в правительственных кругах.
— И? — я чувствовала, как в груди нарастает тревога.
— Роменский знает, на что давить, — голос Макса стал твёрже, будто он заранее готовился к этой фразе.
Я не знала, что сказать. В комнате вдруг
Максимилиан не двигался, но я видела, как напряжённо ходят желваки на его скуле. Он не хотел говорить мне всего, но я знала — дело серьёзное. И, скорее всего, хуже, чем я могла себе представить.
– Чего он хочет? – наконец, спросила я.
— Чтобы я отпустил тебя, — его голос был ровным, почти спокойным, но в этой кажущейся сдержанности чувствовалась сталь. — Но этого не будет. Я не подпущу его ни к тебе, ни к малышке. Поверь, у меня есть чем ему ответить.
У меня защипало в носу.
– Зачем я ему, Макс?
– Он ненормальный, Лиа. Это не оскорбление, это диагноз. Настолько ненормальный, что не видит никаких границ.
Девочка, наконец, наелась и мирно уснула у меня на груди.
– Кто сказал тебе о вчерашнем? – спросил Макс, осторожно оборачиваясь к нам.
– Марина, - не видела смысла скрывать. – Она сказала, что вы едва не подрались. И что он звал меня, когда его выводили…
– Больше она тебе ничего не сказала? – насмешливо улыбнулся он.
– Да нет, - я невольно ответила на улыбку. – Хотела что-то, но не успела. Малышка решила, что пора знакомиться с миром.
– Сильная девочка, - он навалился спиной на подоконник. – У Марины приехал отец и забирает ее в Москву.
– Что? – подняла я голову. – Но ведь… ей здесь нравится. Она так изменилась….
– Лиана, Центр – не клиника. Если семья решает – не нам в это влезать. Мать ее тоже против, но это – чисто семейное дело. Наверное, об этом она и хотела сообщить.
Я молча пожала плечами, радуясь, что никто не давит на меня. Макс был рядом и от одного осознания этого на душе становилось легче, светлее.
– Макс, - позвала я его, вырывая из власти мыслей.
– М?
– Поцелуй меня, - вдруг вырвалось само по себе.
Брови Максимилиана взметнулись вверх от удивления. На мгновение он замер, словно не поверив ушам, потом улыбнулся и шагнул к кровати. Присел рядом со мной, глядя на девочку.
– Она очень красива, Лиа…. Как назовешь ее?
– Беата, - подумав, ответила я.
– Необычно. Видимо у вас это семейное, да? Лиана, Клара, Тереза…. Беата.
– Да, - я тоже невольно улыбнулась, осторожно посмотрев на него. И внезапно увидела небольшой синяк на скуле. Нахмурилась. Осторожно задела его смуглую щеку. – Это…. Он?
– Да, - синие глаза потемнели, губы поймали мою ладонь, поцеловали жадно, не в силах сдержать своего желания. – Не страшно, Лиана.
Очень медленно, очень деликатно он наклонился ближе, останавливаясь в нескольких миллиметрах от меня, так, что я почувствовала дыхание на своих губах. Он не торопился, позволяя мне отступить в любой момент, но я отступать не хотела. И когда его губы коснулись моих, сначала осторожно, потом чуть требовательнее,
А потом мне резко стало неприятно. Нет, Макса я не оттолкнула, он сам понял все. Отстранился, тяжело дыша, прижался своим лбом к моему.
– Все будет, девочка, все будет хорошо, - шептал он. – Скоро мы все исправим. Уже совсем скоро…. Ты – моя, Лиана. Только моя.
По моим щекам катились слезы.
34
Телефон звонил около самого уха, пока я с трудом не открыла глаза. В первое мгновение даже не смогла понять, что происходит – за последние шесть недель моя жизнь превратилась в сплошной хоровод из кормежки, ухода, укачивания, криков и бессонных ночей.
Подняла голову и застонала от боли в шее, понимая, что уснула прямо за отцовским столом. Быстро глянула на часы – начало одинадцатого вечера. Ого! Я проспала целых два часа! Два часа сна!
А потом меня накрыл страх, почти панический ужас: что с Беатой? Поему она не плачет? Почему дала мне эти два часа отдыха?
Нет…. Опустилась на отцовское кресло. Все в порядке – девочка просто спала, наевшись. Моего молока перестало хватать ей на второй неделе, пришлось вводить докорм. А сейчас молоко и вовсе пропало, поэтому я кормила ее смесью. К дочери не испытывала особых чувств, кроме, пожалуй, страха за ее жизнь. Смотрела в ее округлившееся, похорошевшее личико, но не с умилением, а выискивая в них черты того, кого ненавидела всем сердцем. К счастью, Беата больше была похожа на меня, поэтому и отвращения к ней я не питала, оставаясь вполне равнодушной.
Но не могла не отметить, что ее обожают все кругом: мама, Наталья, Макс. Дай им волю, Беату бы не спускали с рук круглосуточно. Особенно удивляло отношение Максимилиана. Когда он смотрел на нее – его синие глаза становились светлыми, как небо. Порой мне даже казалось, что он видит в Беате ту, другую девочку, которую обожал и которую потерял. Ему было все равно, чья она дочь, для него она была своя, родная.
Первые три недели я прожила в небольшом доме на территории Центра. Макс настоял на этом в целях нашей безопасности и помощи мне после кесарева сечения. Шрам хоть и заживал хорошо – все равно причинял дискомфорт. Дом был не большой, но вполне уютный, двухэтажный, с большим камином и тремя спальнями, в одной из которых жили мы с Беатой, а в другой – мама.
Она светилась от счастья. Мне казалось, за эти недели мама даже помолодела, возясь с внучкой. Иногда я ловила себя на мысли, что смотрю на неё дольше, чем нужно, пытаясь запомнить, какой она стала. Расслабленной. Лёгкой. Почти безмятежной. Воркующей с Беатой, поющей ей колыбельные, как когда-то пела мне:
Ой у гаю, при Дунаю
Соловей щебече
Він свою всю пташину
До гніздечка кличе.
Я слушала ее, качая дочь и закрывая глаза и вспоминала свое детство: мягкий, бархатистый голос мамы, теплые, сильные руки папы. Наверное, в такие вечера, под треск огня и мамины песни я была почти счастлива.