Паутина
Шрифт:
— Что, Лиана? — прошептала она, и я не могла понять, что звучало в её голосе — страх передо мной или перед тем, что я сейчас скажу.
Но я не обратила на неё внимания, а смотрела только на него.
На этого человека, который разрушил мою жизнь.
На этого человека, которого я ненавидела до боли, до рвущего душу гнева.
— Я всё вспомнила, Роменский, — прошипела я, чувствуя, как пальцы сжимаются в кулаки, а в груди нарастает обжигающее чувство ярости. — Всё вспомнила.
Его глаза, эти глубокие, темные омуты, расширились в страхе. Но страх был не единственным. В них блеснуло
– Лиана, - пораженно прошептала бабушка. – Что происходит?
Роменский шагнул ко мне, его движения были плавными, осторожными, как у хищника, приближающегося к добыче. Его рука потянулась вперёд, жест был нарочито мягким, будто он хотел показать, что не причинит мне вреда.
— Лиана… послушай…
Я видела, как на его лице дрожит напряжение, как его глаза цепляются за меня, пытаясь удержать.
Но сработал инстинкт. Тот самый инстинкт, который вырабатывается в момент безысходности, когда разум отключается, уступая место чему-то глубинному, животному, тому, что заложено в каждом живом существе.
Макс научил меня бить первой. Макс научил не поддаваться панике и ужасу.
Вместо того чтобы отпрянуть, вместо того чтобы замереть, дать ему ещё один шанс приблизиться, я резко сунула руку в маленький карман брюк и выхватила крохотный флакон с лаком для волос.
Струя аэрозоля ударила прямо в глаза Роменского.
Он взвыл, его тело дёрнулось назад, руки метнулись к лицу.
— Ах ты, сука… — прохрипел он, пошатываясь, пытаясь вытереть слезящиеся глаза.
Дарья вскрикнула, бабушка ахнула, но я уже не слышала их.
– Да, Роменский, сука! Больше ты никогда не прикоснешься ко мне, сволочь! Никогда! Полюбуйся, бабуль, на своего героя. И познакомься – вот отец моего ребенка!
Бабушка охнула, оседая на стул, Дарья вскрикнула, прижимая руки ко рту. Роменский, тщетно пытаясь сделать хоть что-то со своими глазами, ругался матом.
Я вышла из дома на едва гнущихся ногах. Почти бегом добежала до машины, оставленной в темном переулке, села за руль и закричала. От бессильного отчаяния и обиды, от боли и ненависти. От понимания того, что из семьи у меня осталась одна мама.
33
Медленно прошел февраль, за ним последовал март. Когда теплые лучи солнца растопили последний снег в парке перед зданием Центра, я приняла серьезное решение: забрать документы из университета. Больше не видела себя ни ученым, ни тем более студенткой. Всё, что связывало меня с этим местом, превратилось в горький осадок, в напоминание о боли, страхе, предательстве. После того как я залила глаза Роменского лаком для волос, возвращение туда стало просто невозможно.
Марина, которая продолжала посещать лекции, рассказывала мне о том, что после моего поступка Роменский долгое время выглядел, мягко говоря, неважно. Его лицо сохраняло болезненную красноту, а глаза, раздражённые химическим ожогом, ещё несколько недель оставались воспалёнными, из-за чего он постоянно щурился и выглядел так, будто не спал ночами. Все, что я испытала в тот момент – это острое чувство злорадства, мысленно
Наш конфликт с бабушкой становился невыносимым, перерастал в череду нескончаемых споров и обвинений. Она так и не отказалась от судов, которые тянулись бесконечно, раздражая маму и выматывая её нервы. В конце концов, Макс просто велел маме прекратить ходить в суды, отправляя туда своих юристов, тем самым сняв с неё этот груз.
Мне же было всё равно.
В глубине души я признавала право бабушки на эти патенты. Она действительно была соавтором, её вклад нельзя было отрицать. Я даже радовалась одной вещи — Роменскому и Дарье они точно не достанутся. Это давало хоть какое-то чувство справедливости.
Хотя…. Что теперь связывало бабушку и Дашку – я не знала. Марина помочь выяснить тоже не могла – Дарья ее к себе на три метра не подпускала. Да и сама Марина, как я заметила, последнее время выглядела не важно. Нет, она любила работу в Центре, активно занималась с новыми волонтерами, ходила на учебу, однако мне последнее время казалось, что что-то ее серьезно тревожит. Возможно проблемы были именно в университете, потому что о нем она говорила неохотнее всего, а когда я засмеялась над Роменским и его опухшей физиономией, она опустила глаза. При всем при этом наши с ней отношения стали почти приятельскими, дружескими. За последний год она сильно изменилась, стала серьезнее, вдумчивее, спокойнее. Сильно похудела и постройнела – сказывались прописанные Центром диета и жесткая дисциплина над телом.
Моя беременность протекала на удивление спокойно, несмотря на все переживания, которыми был наполнен этот год. Конечно, из-за возможного резус-конфликта я находилась под постоянным контролем Ирины, и она внимательно следила за моими анализами, периодически напоминая о необходимости осторожности. Макс тоже держал руку на пульсе, заботясь обо мне как о драгоценности, и, хотя иногда мне казалось, что это чересчур, в глубине души я была благодарна за его внимание.
В отличие от остальных волонтёров и сотрудников Центра, которые подчинялись строгому распорядку и дисциплине, от меня никто не требовал их безусловного соблюдения. Скорее, это было моё собственное решение — придерживаться правил, уважая не только работу Максимилиана, но и его руководство. Я понимала, сколько сил он вкладывает в это место, сколько времени тратит на помощь другим, и не могла позволить себе подводить его.
Он же, видя моё отношение, не скрывал ни своей радости, ни своей привязанности. Иногда его взгляд становился особенно тёплым, и в такие моменты я чувствовала, что между нами существует что-то большее, чем просто дружба или забота.
Нет, я не была в него влюблена. Это было нечто другое, нечто глубже. Ощущение, что он — моя опора, мой якорь, моя защита в этом бурном, жестоком мире. Он стал для меня тем, кто удерживал меня на плаву, тем, кто не позволял утонуть в боли, страхе и ненависти. Его спокойная сила, его цепкий ум, его уверенность защищали меня от жестокости и боли. С ним я чувствовала себя в безопасности, но при этом понимала, что не могу дать ему того, чего он, возможно, ждал от меня.