Пепел Клааса
Шрифт:
Это случилось в начале августа. Он стал выпивать, уединяясь на чердаке. Однажды сестры заметили, что он долго не спускается. Они поднялись посмотреть, в чем дело. Отец хрипел, на губах его была пена. У него был инсульт. Он старался показать им рукой на что-то. Сестры стали искать и нашли деньги. Быть может, и удалось бы его спасти, но по невежеству и халатности врачей и по неопытности сестер отца взвалили на подводу и повезли через весь город в больницу, что категорически запрещается делать при инсульте.
В больнице он и скончался 19 августа 1947 года.
За месяц до этого, когда я был один, еще до отъезда в лагерь, на Полянке появился невысокий пожилой человек в сером полотняном костюме и представился
«Привет Вам от Давида Гофштейна. Приятно было узнать, что Вы живы, здоровы, работаете упорно. Тов. Кантор мне указал, что я могу приобрести книги и Вашу машинку. Может быть, мы возобновим еще издательскую деятельность, и такие вещи, как еврейские книги и машинки, пригодятся. Будьте здоровы и бодры. Мы по-разному пережили эту войну, эту кошмарную страницу в истории нашего народа, но мы остались в живых, и нам надо думать о жизни. Всего Вам хорошего.
Давид Гофштейн (15 июля 1947 года)».
Как мало люди предвидят свою жизнь! Отцу оставалось жить только один месяц, и он, кстати, никогда не прочел этой записки, а Гофштейн через год был арестован и еще через четыре года — расстрелян.
Сегодня, когда я пишу эти строки, в Иерусалиме открывается памятник деятелям еврейской культуры, погибшим в период правления Сталина...
Отец немного не дожил до того, чтобы разделить судьбу Гофштейна.
Примерно через год отбывшие сроки заключенные, жившие в местах ссылок или же покинувшие их, были почти все снова арестованы. Если бы отец дожил до 1948 года, он несомненно разделил бы их участь: ведь он приехал из США. Что могло быть лучше для архитекторов еврейского дела? Но ангел смерти этого не допустил. Он взял душу отца, когда мера его земных страданий исполнилась.
Мать глубоко раскаивалась. Она безутешно плакала. Несомненно, и она была виновна в его преждевременной смерти. Рива, Геня и даже Израиль были подавлены. Геня вдруг стала говорить об отце так, будто бы между ними никогда ничего плохого не было.
Вскоре после этого на русском языке вышло новое издание «Тиля Уленшпигеля». Я много слышал об этой книге, она была у нас до войны, но тогда я ее не читал. И вот я накопил денег и купил ее. В каждой прочтенной книге есть места, которые сохраняются в памяти, в то время как все остальное забывается. Я запомнил из этой книги только одно, но это одно всегда вспыхивало в моем сознании в критические моменты моей жизни, заставляя менять жизненные решения, напоминая о том, что у меня есть в жизни своя особая роль, своя цель.
«Пепел Клааса стучит в мое сердце!» — так говорил Тиль Уленшпигель, отца которого приказал сжечь жестокий герцог Альба. Эти слова поразили меня. Я отождествил себя с Тилем и решил, хотя еще и совсем в неясной форме, сделать так, чтобы страдания отца, немалая доля которых пала на нас, не прошли даром.
Это еще не было восстанием. Я оставался лояльным членом советского общества. Во всяком случае, это никак не рушило моей принципиальной коммунистической ориентации. Я не думал тогда о том, чтобы мстить за отца и за нас так, как мстил Тиль, но был уверен в том, что как-то должен способствовать восстановлению попранной справедливости.
Пепел Клааса стучит в мое сердце! Эти слова вспыхивали во мне, когда я сидел за партой в школе, когда бежал от станка к станку, пропитанный фрезолом, в цеху Трансформаторного завода, когда вглядывался в экран осциллографа, будучи инженером. Слова эти приподнимали меня в часы слабости, придавали целеустремленность.
15
Повсюду
Обтрепанных гластуков, шляп и манишек.
Уже в 1947 году я стал одним из первых слушателей западного радио на русском языке. Оно меня очень интересовало и, хотя по-прежнему не могло нарушить моей принципиальной лояльности и преданности системе, информация, получаемая из него, существенно расширяла мой кругозор и оказывала большое влияние на мое дальнейшее развитие.
После войны бывшим владельцам радиоприемников вернули приемники, которые были отобраны в начале войны. Израилю вернули его СИ-235, и я первым нашел на коротких волнах «Голос Америки». Еще не начали глушить западные станции, и их можно было слушать. Тогда западные радио начали трансляцию дела Касенкиной, учительницы, бежавшей из советского посольства в США. Израиль тоже пристрастился к слушанию преемника, и это испортило все дело. Один я знал, на каких волнах можно было слушать Запад, и умел точно на них настраиваться. Обычно, кончив слушать приемник, я выключал его, оставляя настройку на «Голосе Америке». Однажды, вернувшись домой, Израиль включил приемник и обнаружил, что тот был настроен не на нужную волну. Настраивать он его не умел, но я был дома, и для меня это была работа на полминуты. Израиль начал дико скандалить, какое я имел право перевести приемник с одной точки на другую. Он бросился на меня с костылями и велел убираться прочь и никогда более не возвращаться. Так повторялось по многу раз и по разным поводам.
Впрочем, вскоре всех жителей страны загнали в кружки политпросвещения. Как член партии Израиль занимался по более сложной программе. Он решил заставить меня конспектировать для него сочинения Ленина и Сталина, не упуская повода поиздеваться надо мной, если я недостаточно хорошо делал эти конспекты. Особенно запомнилось мне конспектирование работы Ленина «Очередные задачи советской власти».
16
Для каждого доллар большая находка!
И каждому каждый впивается в глотку.
Осенью и зимой 1947 года страной овладела паника в связи со слухами о денежной реформе. Покупали и продавали, продавали и покупали. Никаких официальных сообщений не было, и люди жили слухами. Одни говорили, что деньги нужно держать в сберкассе, другие, что нужно покупать что только можно. Беспомощная мать старалась как-нибудь спасти деньги, заработанные отцом. Она принялась просить родственников положить часть денег на свои счета. Кое-кто согласился. С этой целью на Полянку приехали дальние родственники из Ховрино. А Неля пошла со мной на Тишинский рынок, чтобы реализовать часть денег. Этот рынок фактически занимал тогда территорию в десятки и сотни раз большую его номинальной площади. Торговля начиналась от Белорусского вокзала. Неле приглянулись часы, но тут же к ним ринулся еще один покупатель. Продавец вежливо сказал ему, что уже обещал часы девушке, то есть Неле. Конкурент тут же набавил цену, но принципиальный продавец не продал своей чести. Неля, видя интерес к часам, решила, что их тут же нужно хватать. Дома выяснилось, что часы игрушечные. Так работало тогда много жуликов, обманывая простаков. Другой ее покупкой были немецкие брюки на меня, которые, как потом оказалось, нельзя было носить, ибо они были прозрачными и скорее всего были сшиты на покойников.