Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Этот парень получал из Америки марки, выменивал их на со­ветские марки и посылал обратно, зарабатывая на этом. Он дал мне американские марки, чтобы я выменял их в школе, но у меня их отняли, и я оказался неоплатным должником. Я пытался скрываться, но поляк пришел к нам, когда меня не было дома, и потребовал взамен марки, которые отец при­сылал мне в 1940 году из Павлодара в Москву. Сдуру ему отдали почти все, погубив мою коллекцию, которая включала очень дорогие ныне монгольские и тувинские марки. После этого я никогда уже не мог собирать марки. Часть поляков ушла в армию Андерса уже в 1942 году, а оставшуюся мо­лодежь добирали в 1944 году в армию Берлинга. Туда ушли одноклассники Нели, польские евреи, и вскоре

погибли.

Однажды мы поехали на бахчу. На горизонте появилось небольшое облачко, которое стало быстро увеличиваться. Уже на бахчах облако сильно разрослось. Казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но вместо дождя на нас обрушилось вне­запно море песка. Свет померк. Кругом, сверху, снизу неслась сплошная толща песка. Дышать стало нечем. Песок немило­сердно хлестал в лицо. Казалось, в тебя впиваются тысячи игл. Ничего не было слышно. Стоял страшный вой. Начался песчаный буран. Не было видно ни зги даже за полметра. Шатаясь, я свалился в яму, в которой кто-то уже был. Это была эвакуированная ленинградка. Она заботливо прикрыла меня, и я быстро заснул, перепуганный происходящим. Когда я проснулся, ее уже не было. Буран кончился. Она, видимо, отгребала от меня песок, иначе меня бы просто засыпало в этой яме. Выйдя, пошатываясь, наружу, я стал оглядываться вокруг и увидел отца, вылезающего из-за укрытия.

Нашлись добрые люди — евреи Лиховецкие, которые жи­ли недалеко от нас. Они стали меня подкармливать. Чтобы усыпить мою гордость, Лиховецкие старались скрыть свою благотворительность: они просили меня рассказывать им по­следние военные сводки, а в это время как бы невзначай накрывался стол, и мне предлагали что-либо съесть. Когда я понял, что сводки, о которых я с увлечением рассказывал, для Лиховецких были лишь предлогом, чтобы угостить меня, я перестал к ним ходить. Кто-то из них заглянул к нам, чтобы узнать, почему я не появляюсь, но я не помню, чтобы прежние отношения у нас восстановились.

Пользуясь словами Сулейменова, я могу сказать, что был испытан Казахстаном, хотя и не в ГУЛАГе, но на его опуш­ке. Какие бы тяжелые периоды в моей жизни потом ни случались, в них всегда находились светлые стороны. В Ка­захстане же кругом было одно неизбывное горе. Дело было не только в войне. Это был край сотен тысяч ссыльных, край, где относительное благополучие местных жителей резко кон­трастировало со страданиями и лишениями брошенных туда насилием и войной.

Сулейменов извинялся только за свою землю, и, быть может, он был прав. Сами по себе казахи, я имею в виду еще тех полупатриархальных казахов, которые тогда там жили, не причиняли нам зла, и им было не в чем каяться, разве толь­ко в том, что они не отдавали нам даром своих достатков. Скорее уж мы, наводнившие их край, наводнившие его своей нищетой, своим горем, совершенно всему здесь чуждые, были перед ними виноваты.

Во время войны в Павлодаре оставались лишь женщины и старики. Все здоровые казахи-мужчины были в армии. Ге­ня надавала соседкам клички. Одна из них была «Хитре ду­ре» (Хитрая морда), другая — «Шейниньке» (Красотка). Шей­ниньке была высокая худощавая казашка. У нее было исключительное чувство собственного достоинства и она сохра­няла его, даже когда месила ногами кизяк (смесь глины и навоза). Шейниньке была постоянно грустна: муж ее был на фронте. Половину нашего дома занимала казахская семья. Как-то я был у них и обратил внимание на то, что в углу стояла высокая, хорошо застеленная кровать. Тогда казахи не пользовались кроватями. В их комнатах они были лишь данью веку. Люди же спали на полу, на кошмах.

Летом 1944 года мы с матерью возвращались из Чернояр­ки в Павлодар на волах. Началась страшная гроза, и нам с трудом удалось добраться до единственного казахского аула на полпути к Павлодару. Нас охотно пустили в первый же дом, и старая казашка уложила меня спать на лавку. Я про­снулся,

почувствовав, как надо мной склонилась казашка, смотревшая на меня с такой лаской, что мне стало неловко.

В сентябре 1944 года на улицах города появились стран­ные процессии, которые возглавлялись стариками в бурках и папахах, потом на равном расстоянии друг от друга шли мужчины помладше и мальчики вплоть до самых малых, кто только умел ходить, а потом уже женщины, также начиная со старух, кончая девочками. Это были ссыльные чеченцы. Они соблюдали старый обычай передвижения, выработанный на горных тропинках. Здесь он казался бессмысленным, но они его придерживались, не знаю, правда, сколько времени. Жен­щины были одета намного хуже мужчин. Если мужчины носили сапоги, то женщины — лапти, и это больно ударило по ним, когда стукнули морозы. Я видел раз труп замерзшей че­ченки.

Когда однажды мы поехали убирать бахчу, в нескольких сотнях метров от нас раздался выстрел. На бахчу забрался голодный чеченец и украл арбуз, за что был убит наповал. Скорее всего он явился жертвой ловушки, подстроенной са­мим же сторожем, чему я однажды был свидетелем. Как-то, идя вдоль бахчи, мы увидели большой арбуз, соблазнительно выступавший наружу, так что казалось, что он кем-то бро­шен или же просто потерян. Когда мы наклонились, чтобы поднять его, из землянки с ужасными криками выскочил сторож-китаец, на ходу заряжая ружье. Он специально ус­траивал такую приманку, чтобы нападать на прохожих. Не исключено, что именно он и убил несчастного чеченца. Че­ченцы появились вскоре и на рынке. Один благообразный старик с орденом Ленина торговал ржавыми гвоздями.

Сначала уехала из Павлодара Неля, поступив в Институт легкой промышленности, куда устроил ее Израиль, что реши­тельно испортило ей жизнь, ибо она мечтала стать врачом. При любом намеке на то, что Неле лучше было бы уйти из этого института, Израиль приходил в ярость, а мы от него за­висели. Еще один благодетель после Гени стал добивать нашу семью.

Неля устроила нам вызов, и в сентябре 1944 года в жес­токий мороз мы покидали Павлодар. Отец и Геня оставались в Павлодаре. Он не имел права жить в больших городах, а Геня не имела права на московскую прописку.

Отец отозвал меня и, едва не плача, просил меня запом­нить, что, если бы не Геня, наша жизнь была бы мирной и дружной: «Мэлиб! Ты у меня один только сын. Оставайся со мной». Что должно было быть у него на душе!

У меня не было теплых носков, и я надел валенки на босу ногу. Ехать надо было долго. Я ехал на одной подводе с Тусей. По дороге у меня стали мерзнуть ноги. Я пожаловал­ся Тусе, и она не нашла ничего лучшего, как посоветовать мне слезть с подводы и дойти пешком до станции, чтобы разогреться. Лошадь ускакала, а я через несколько шагов не мог уже двигаться. Потом, когда я читал рассказ Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной», я уже знал, как замерзают люди. Я терял сознание. Туся испугалась и заплакала. Она буквально дотащила меня до водокачки. Там меня разули и долго разогревали ноги и руки, которые были сильно об­морожены. Следы обморожения сохранялись лет пять. Я увез с собой в Москву и открытые язвы, результаты хронической дистрофии. Они прошли через несколько месяцев.

На вокзале мы столкнулись с офицером-чеченцем в пол­ной военной форме, увозившим из Павлодара свою семью. Чеченцам из действующей армии было разрешено забрать семьи из мест ссылки с условием не возвращаться в родные места.

В 1946 году всех переживших чистки латышей, литовцев и эстонцев реабилитировали и вернули на родину ввиду полного отсутствия базы советской власти в прибалтийских республиках. Матулайтис был также реабилитирован и уехал из Павлодара в Литву. Окруженный почетом, он умер в 50-х годах в глубокой старости профессором Каунасского уни­верситета. Отъезд Матулайтиса еще более усилил одиноче­ство отца.