Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Климов, с ненавистью глядя на меня, потребовал, чтобы завод обратился в СТАНКИН, — разоблачить меня как анти­общественный элемент. Члены партбюро сидели, потупив го­ловы, но никто не сказал в мою защиту ни слова.

Я вышел потрясенный. Такого в моей жизни еще не бы­вало! За всю мою самоотверженную работу меня «отблаго­дарили» именно так! В коридоре я столкнулся с начальником цеха Котовым, который относился ко мне очень хорошо. Он не был на партбюро.

— Ну как?

— Климов меня обвинил, что я на завод устроился, чтобы военной службы избежать! — чуть не плача сказал я.

— Ну и сволочь! — потемнел Котов. — Не расстраивайся.

Зачем это понадобилось Климову? Была ли это его ини­циатива, или же был приказ устроить и в его цеху антисе­митскую провокацию?

Может быть, он просто позавидовал, что я вырвался с завода и ушел в другую жизнь? У Климо­ва высшего образования не было. Он прожил после этого не­долго и умер от туберкулеза.

Для меня это была огромная травма. Годами я обходил Электрозавод, боясь встретить бывших знакомых.

Тем временем стряслась неприятность и у Туси. И она пошла было по комсомольской линии на «Буревестник». Ее выбрали секретарем комсомольской организации всей фаб­рики, что было видной позицией. Но вскоре в «Московском комсомольце» появился ухарский фельетон о том, как она и еще один еврей воровали якобы членские взносы. Это также была грубая ложь. Туся не имела никакого вкуса к деньгам ни до этого, ни после. Ее сняли с позором с поста секрета­ря, и это было для нее тяжелой травмой. Теперь я начинаю думать, что оба наши дела были отражением общей антисе­митской кампании в комсомольских организациях в то время.

Итак, я был унижен и разбит. Но ошибались те, кто ду­мали, что таким образом можно уничтожить человеческую личность. Да, для многих это был конец. Я же превратился в сжатую пружину, которая всю жизнь расправлялась, чтобы затем больно ударить угнетателей.

23

Вонзил кинжал убийца нечестивый

в грудь Деларю.

Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:

«Благодарю».

Тут в левый бок ему кинжал ужасный

злодей вогнал,

А Деларю сказал: «Какой прекрасный

у вас кинжал!»

Мистификация Владимира Соловьева (стихотворение приписано А.К.Толстому)

Все это, однако, не поколебало моего общего идеализма и общей веры в систему. Какие бы удары ни сыпались, у ме­ня не возникало и тени сомнения в правоте целого. Я был по-прежнему честным комсомольцем, готовым на все ради страны. Я был враждебен Западу. Когда в 1950 году началась Корейская война, я страшно радовался успехам Северной Ко­реи. Как в свое время в Павлодаре, я тщательно следил за военными действиями. В то время, как расистская система всячески издевалась надо мной и пыталась сломать меня как личность, я расстраивался от того, что все еще не взят Пу­сан. Когда американцы высадили десант и отрезали северокорейскую армию, начав стремительное продвижение на се­вер, я воспринял это как личное несчастье. Велика была моя радость, когда я узнал о китайском контрнаступлении.

Уже с 1949 года я видел нарастающую волну антисеми­тизма и не находил ему никакого оправдания. Я надеялся, правда, что это скоро пройдет. По кампании против космо­политов я понял, что Сталин не мог о ней не знать и что он лично допустил ее. Это впервые заронило во мне сомнение в Сталине. Меня стал выводить из себя и его сюрреалистиче­ский культ. Радио было невозможно слушать. Имя Сталина повторялось ежеминутно. Зная историю партии, я не мог вы­носить грубой лжи. Я ушам не верил, слушая пьесу Попова «Семья Ульяновых», где действие кончалось в 1896 году. Да­же согласно официальной биографии Сталина, он начал свою марксистскую деятельность в 1899 году. В конце пьесы по­сланцы со всех концов России приходят к Ленину, чтобы со­общить об успехах рабочего движения. Последним приходит посланец с Кавказа, сообщающий, как и остальные, небыли­цы и заканчивающий свою тираду словами: «А руководит революционным движением на Кавказе товарищ Сталин!» (Иосиф Джугашвили

получил партийную кличку «Сталин» только в 1912 году.) Обрадованный волнующим известием, Ленин выкрикивает: «Передайте привет товарищу Сталину!»

Я не мог без содрогания слушать пьесу Вишневского «Незабываемый 1919-й», где обычно говорил Сталин, а Ленин восторженно поддакивал: «Правильно! Правильно!»

Я не любил Запад, но не мог выносить грубой лжи в пье­се Маклярского «Бесноватый галантерейщик». Ну а как я мог отнестись к кинофильму «Суд чести», в основу которого было положено дело Василия Васильевича Парина? И мог ли я со­гласиться с тем, что больные в Америке и больные в СССР — это не одно и то же?

Я не верил в чистку и процессы 1938 года, не верил, что Троцкий, Бухарин, Зиновьев — враги народа и предатели, осуждал ссылку народов Крыма и Кавказа, не верил в про­цессы Райка, Костова, Сланского, не верил, что Тито пре­датель. Я горько наблюдал унижения чудом сохранившихся старых большевиков. Возвращаясь как-то в Москву с дачи моей знакомой Юли, я стоял на станции Кратово в очереди за билетами. Впереди был старик в сером плаще. Когда до него дошла очередь, он попросил у кассирши месячный або­немент. Та потребовала справку о работе в Москве, на что тот ответил, что он пенсионер и уже не работает.

— А мы пенсионерам не даем месячные!

— Но я старый большевик.

— Старый большевик, старый большевик! — еще больше рассердилась кассирша. — Ходят здесь всякие!

Я с любопытством поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть через плечо старика. «Григорий Иванович Петровский» — про­чел я в его паспорте. Петровский отошел от кассы не солоно хлебавши. На перроне я подошел к нему.

— Здрасте! — сказал я.

Петровский удивленно уставился на меня.

— А вы были у нас в школе.

— В какой школе?

— В двенадцатой.

— А!.. — не знал, что сказать Петровский.

Разговор не клеился. Петровский был слишком расстроен поведением кассирши, а я был слишком стеснителен. Подо­шедшая электричка спасла нас от несуразного разговора.

Я понимаю, что начал за здравие, а кончил за упокой. О какой же слепой вере может идти речь, если я внутренне протестовал против столь многого? Здесь нет противоречия. Я говорил об общей вере в систему, в строй, в идеологию, в будущий коммунизм. Все это казалось незыблемым, а осталь­ное — отступлением, которое может быть исправлено.

24

И Пиня не знал — наяву ли, во сне

Он зарево светлое видел в окне.

Изи Харик

Так или иначе, поступление в институт было для меня счастливым поворотом. Счастье, как беда, не ходит в оди­ночку. Летом 1951 года нам, наконец, дали крошечную ком­нату в четырнадцать метров. Мы с матерью сразу перебрались туда. Комнатушка находилась в коммунальной квартире без ванны. Дом, в который мы переехали, был настоящей трущо­бой, и до революции там гнездился уголовный мир. Но это был свой угол после долгих лет бедствий. Мать всплакнула, вспомнив нашу квартиру на Веснина, но я был так рад, что о большем не мог и мечтать.

Самое, впрочем, пикантное на новом месте было то, что дом наш находился менее чем в ста метрах от главного въезда в Кремль, — Боровицких ворот, в маленьком Лебяжьем пе­реулке. Если бы я высунулся с огнестрельным оружием из окна новой комнаты, я мог бы легко простреливать въезд в Кремль, но такого преступного намерения у меня и в мыслях не было.

Покойная обладательница комнаты, гражданка Мушат, была давно оставлена своим мужем, отставным подпол­ковником, уехавшим в Башкирию лечиться. Гражданка Му­шат была верующей, и я впервые в жизни увидел в ее комна­те церковные календари. До ее смерти муж не подавал о се­бе вестей и приехал в Москву спустя месяц после того, как узнал об этом, чтобы забрать имущество, хранившееся в опечатанных гардеробах. Подполковник пообещал быстро за­брать вещи. В назначенный час он явился в военной форме, сел на диван и вдруг закричал :«Я здесь хозяин! Убирайтесь отсюда!»