Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Мать заплакала, не ожидая ничего хорошего от такого развития событий, но я нашелся: «Обожди! Я сейчас приду с милицией».

Подполковник, посматривая на свои погоны, надменно ух­мыльнулся.

Отделение милиции было неподалеку, в переулке со стран­ным названием Грицевец, по имени погибшего летчика. Я сказал дежурному, что прежний владелец комнаты нас выго­няет.

— А ордер у вас есть?

— Пожалуйста!

— Пойди, — позвал дежурный милиционера, — и убери его оттуда.

Я слукавил, не сообщив дежурному, что речь идет о под­полковнике. Мы молча дошли до дома, и милиционер, как и можно было ожидать, смутился, увидев перед собой офицера. Мать все еще плакала, а Мушат победоносно развалился на диване.

— Я сейчас вернусь, —

растерялся милиционер.

Со специального уличного телефона он сообщил в отде­ление:

— Товарищ лейтенант, это подполковник!

Дежурный ни на минуту не поколебался:

— Скажи, что если он тут же не уберется, вызовешь воен­ного коменданта!

Сказано — сделано. Призывание имени военного комен­данта произвело чудодейственное влияние. Сбросив наглость, Мушат заскулил:

— Все меня обижают! Никому я не нужен!

Через два дня Мушат и его кряжистая молодая жена, медсестра из санатория, вывезли вещи, а напоследок вконец раскисший Мушат пытался даже всучить мне адрес своих дру­зей, с которыми отечески рекомендовал поддерживать отно­шения.

Этот случай наложил особый отпечаток на мои отношения с милицией. Я всегда помнил, как дежурный, не говоря ни слова, решительно и нелицеприятно встал на защиту закона.

В новой квартире было двое соседей. Был там хороший человек Костя Черемухин, мастер по декорациям в Малом те­атре, а другим соседом был майор Вася, уволенный за пьянку на пенсию в возрасте около сорока лет. Был у него сын, с детских лет пошедший по дороге уголовного мира. Сначала он стал бегать из дома, и однажды я нагнал его в Лебяжьем переулке. Милиционер наблюдал за тем, как я его ловлю, с расстояния нескольких метров, и не хотел мне помочь, так как событие происходило на стороне переулка, не входившей в его участок, и я должен был с огромным трудом перетащить малого на другую сторону переулка.

Жизнь возле Кремля — это нечто такое, что не может про­йти бесследно в человеческой жизни, как, наверное, не может пройти бесследной жизнь возле Белого Дома. Я был в цент­ре мировых событий. Мчался сталинский «паккард», сопро­вождаемый пятью лимузинами ЗИС-110, битком набитыми вооруженной охраной! Я знал правительственные маршру­ты и даже номера отдельных правительственных машин. Знал звуки правительственных сирен. Все, кроме Сталина и Берии, ездили на двух ЗИСах-110, причем Берия ездил на трех машинах. Хрущев и тогда выделялся оригинальностью. Он ездил не на ЗИСе-110, а на уже исчезнувшей машине ЗИС-101, которую ему подарили в 30-х годах. Но сзади ехал тот же ЗИС-110. Привычный глаз мог различить у входа в Лебяжий переулок странных людей. Зимой они носили паль­то одинакового покроя, одинаковые пыжиковые шапки, длин­ные и широкие брюки и галоши. Летом они были в пла­щах и всегда держали руки в карманах. Это были топтуны, охранявшие правительственные магистрали. «Мои» топтуны охраняли участок между улицей Фрунзе и началом Камен­ного моста, не превышавший 50-60 метров, и ходили не останавливаясь взад-вперед все время дежурства. Всех посто­янных жителей квартала они знали в лицо. Нас они не бес­покоили. Их задачей было предотвращать покушения на вождей. При первых признаках покушения они должны бы­ли бросаться на покушавшихся и держать в руках оружие, которое прятали в карманах. Вряд ли кому-нибудь из них такой случай представился. Я вскоре мог отличать топтунов и радиус их действия на таких правительственных трассах, как Арбат, улица Калинина, улица Фрунзе, Каменный мост.

Все топтуны жили в одном доме, напротив Манежа, где до войны располагалась гостиница Коминтерна, известная, на­пример, по воспоминаниям Маргарет Бубер-Нойман. Потом этот дом заняла Библиотека Ленина. После смерти Сталина топтунов разогнали.

25

Московский станко-инструментальный институт имени Сталина — СТАНКИН — имел ненормально высокий процент евреев, что отнюдь не объяснялось особой склонностью ев­рейского народа

к металлорежущим станкам. В конце 40-х — начале 50-х годов он, наряду с некоторыми другими второ­степенными и третьестепенными промышленными институ­тами, был великодушно оставлен как отдушина для евреев, которым было отказано в настоящем высшем образовании. В СТАНКИНе не существовало даже еврейской квоты. В не­которых группах училось по 80-90 процентов евреев. Это бы­ла одна из могил еврейских талантов. Немалое количество математических и физических, а может быть, и гуманитарных талантов было погребено в ней.

В этом, так называемом «техническом институте», в курс высшей математики не была даже включена теория вероят­ности и математическая статистика, являющиеся основой прикладной математики! И это вовсе не потому, что кафедра математики не способна была преподавать такие дисциплины. Нет, Министерство высшего образования решило, что это нам не нужно. На хорошем уровне в СТАНКИНе были опи­сательные производственные дисциплины, но к высшему об­разованию это не имело никакого отношения. Когда на не­которых специальностях ввели занятия по изучению поль­зования арифмометрами (компьютеров тогда еще не было), сочли, что для технологов, то есть и для меня, это ненужное умствование.

Преподаватели старались убедить нас, что СТАНКИН — институт высокого класса, но это была ложь. За пределами машиностроения станкиновский диплом не стоил ничего.

Деканом технологического факультета был Сергей Пав­лович Тамбовцев, внешне напоминавший известного коми­ческого артиста Игоря Ильинского в его ролях бюрократов. Тамбовцев ходил в сталинского покроя френче, застегнутом, как и у Сталина, на все пуговицы, и в сталинских сапогах. Но как это ни странно, всеми делами на факультете ведала секретарша декана — Варвара Эсперовна Розеншильд. Ее на­стоящая фамилия была, однако, Розеншильд-Паулин, и проис­ходила она из очень знатного остзейского придворного рода. Возраст ее был неясен, ибо она носила парик и ходила на высоких каблуках. Косвенно о ее возрасте можно было догадаться лишь из ее рассказов. «Мой папа, — говаривала Варвара Эсперовна, — бывал в Лондоне у Герцена...»

Власть ее была необъятна. Она знала всех влиятельных выпускников СТАНКИНа, среди которых были уже и мини­стры. Она влияла на назначения на ученые должности, и ее все боялись. Теперь я полагаю, что для женщины ее проис­хождения это было возможно только при одном условии: активном сотрудничестве в качестве осведомителя. Слава Богу, ко мне она отнеслась с симпатией, как, впрочем, и Тамбовцев.

На кафедре технологии машиностроения, где мне потом пришлось специализироваться, завкафедрой был Борис Сер­геевич Балакшин. Утверждали, что в молодости он был лич­ным шофером адмирала Колчака.

Среди преподавателей кафедры был очень симпатичный доцент Сергей Сергеевич Данилов, бывавший в США и Гер­мании; бывший офицер в царском флоте доцент Чихаев из знатной дворянской фамилии, а также знаменитый футболь­ный судья Латышев, честно относившийся к своим препода­вательским обязанностям.

Что касается студентов, то в моей группе самым толковым был белорус Саша Михневич. Отец его, простой рабочий— стахановец, был арестован в период чисток. У него был свой деревенский дом около метро «Аэропорт», и мы часто го­товились там к экзаменам.

Очень способным был Рем Ходос, сын секретаря Фрайдорфского райкома партии в Крыму. Фрайдорф был еврей­ской колонией, полностью уничтоженной во время войны. Отец его, как говорил Рем, погиб на фронте, но боюсь, что он погиб в другом месте. Рем имел вид недоедавшего нище­го. Он был умница, и мы с ним много болтали на занятиях. На кафедре марксизма мы тайком рассматривали протоколы съездов партии 20-х и 30-х гг. и, толкая друг друга локтями, смотрели на имена Зиновьева, Бухарина и прочих.

Толя Комиссаров был сыном одного из первых русских летчиков, который также был, вероятно, жертвой террора. Поэтому Толя и угодил в СТАНКИН, будучи толковым пар­нем. Его не приняли в МАИ.